Не откажите в любезности пожаловать сегодня вечером ко мне на ужин.
Граф Казаала»
Письмо мне несказанно понравилось. Много лет я мечтал получить что-нибудь подобное. Я взял новую шапку из псевдовыпухоля и отправился к графу.
* * *
Граф и его жена жили в огромной современной квартире. Они ждали меня в гостиной. Стены были обшиты белыми деревянными панелями и украшены белыми картинами в белых рамах: прямо-таки узор инея по инею. Единственное цветное пятно — внушительных размеров картина в огненно-красных тонах, помещенная в камин.
Когда я вошел, граф стоял спиной к этой картине, как будто греясь у огня. Он беседовал с высоким человеком, державшемся так, точно он на отдыхе.
— Я и в самом деле отдыхаю. От своего состояния, — признался гость с довольным видом.
Это был Эрнст Амунсен, разорившийся друг хозяина дома.
Граф пожелал немедленно сравнить свою голову с моей. Впрочем, он немного жульничал — у него была стрижка ежиком, и во все стороны торчали пряди взъерошенных черных волос. Однако, с очаровательной детской улыбкой, он все же признал, что моя голова на размер больше. После чего госпожа Казаала пригласила нас за стол.
Это была женщина с бледно-матовым лицом, длинными узкими ладонями и длинными тонкими ступнями ног. Волосы у нее были белее снега, а голос напоминал звуки леса: нерастопимая купина заснеженных кустов, мох, влажная глушь.
Я поднялся.
— Нет-нет, — сказала она. — Столовая сама пожалует к нам.
Граф нажал какую-то кнопку. Белые панели беззвучно отъехали в сторону, и на их место встали панели из желтой березы, украшенные картинами в желтых тонах и в желтых рамах. Из стены бесшумно выплыл заставленный угощениями стол и остановился перед нами.
* * *
Я пил аквавит и поглядывал на хозяйку. Все вокруг мне ужасно нравилось.
— Вы необыкновенный человек, — сказал я другу дома. — Разорились — и смеетесь, как ни в чем не бывало.
— Наконец-то я свободен! — отвечал тот. — А жить буду у друзей.
— Гостеприимство у нас — старинная традиция, — пояснил граф. — Чем дальше на север — тем щедрее люди. Эскимосы — те вообще предоставляют гостю свою жену, а сами тем временем идут на медведя.
Я взглянул на графиню. Она подняла веки и обратила на меня свои глаза, невозмутимые, но очень влажные… И улыбнулась простой естественной улыбкой, безо всякого намека на двусмысленность. Я понял, что мы не у эскимосов.
Потом граф принялся за восхитительную розовую ветчину, свернутую в трубочки и начиненную смородиновым вареньем, похожим на капельки крови северных пунцовых рыб. Эрнст, разорившийся богач, налег на рагу из сибирского зайца, а я стал лакомиться серой икрой.
Прежде чем подлить нам аквавита, граф встряхнул бутыль и сказал:
— Danziger Goldwasser. Золотая вода. Из Данцига.
Тысячи золотых чешуек всколыхнулись в бутылке, точно рождественские снежинки в лучах солнца.
Я вспомнил, как в детстве — мне было лет двенадцать — я получил к Рождеству стеклянный шар: внутри была запаяна ель, над ней кружился снег. Во мне проснулась давняя мечта, и, неожиданно для себя, я произнес вслух:
— Увидеть северные леса… Ночь в засыпанном снегом лесу…
— Это можно, — сказала графиня по-русски.
Граф, сияя улыбкой, повернулся ко мне:
— Моя жена очень любит русский. Она употребила замечательное русское слово, не имеющее аналога во французском. Оно означает «возможно», «почему бы нет», «если вам угодно» — и все это с дружеским участием.
— К тому же, — добавил граф, — на севере у меня есть что-то вроде замка, из бревен. Завтра же летим туда. У меня самолет.
На следующее утро мы вчетвером загрузились в самолет и через пару часов были уже в самом сердце полярной ночи, в Тамаландии.
— Средь бела дня — тьма, хоть глаз выколи! — вскричал я вне себя от восторга.
Мне объяснили, что полярная ночь продлится еще два месяца.
Затем мы надели лыжи, и граф повел меня в лес.
Вскоре мы выбрались на поляну. Посреди поляны на красном турецком ковре стояло странное сооружение на четырех медных ножках. Парадное ложе!
— Ловлю вас на слове! — со смехом заявил граф. — Вы мечтали провести ночь в лесу? Что ж, я распорядился, чтобы сюда доставили кровать. Это лучший из моих лесов.
И граф оставил меня одного.
* * *
И вот я на кровати посреди леса. Перины застелены шкурами белых медведей и мягкими покрывалами из лосиной кожи. Простыня — мягчайший ворсистый фетр, а подушки — из гагачьего пуха. По четырем углам кровати — украшения: медные шары.
По моему телу разлилось блаженное тепло: дело в том, что граф распорядился поместить под кроватью разогретые камни в огромных баках.
Ночной столик был уставлен и набит всевозможной снедью и бутылками с аквавитом.
Я налил себе полный стакан, опустил уши выпухолевой шапки и ухнул в перины.
* * *
Не скрою, я был в восторге. Лес, снег, огромный красный ковер… Я воображал себя архимандритом, который на ковре-самолете отправился на Северный полюс инспектировать свои владения и приземлился на отдых, намереваясь перекусить, а пока что прилег на свое архимандритское ложе. Вокруг меня, само собой, стояли ели. Они были похожи на монахов в белых капюшонах, пришедших подивиться на неслыханную роскошь своего прелата.
И тишина. Тишина. В необъятном соборе северного леса не звучит «алилуйя». Не разносится запах ладана. Все неподвижно. Воздух смерзается в огромные кубы черного гагата.
Вскоре мои восторги поутихли, превратились в спокойную радость и ожидание чего-то. В душе воцарился покой, готовый вобрать в себя безмолвие ночи.
Впервые в жизни я смотрел на звезды. Названий я не знал и потому стал давать им имена моих любимых поэтов: Аполлинер, Дюбийяр, Макс Жакоб, Поль Нёхёйс, Ли-Чжу (он начертил мне однажды стих в форме белого змея), Макс Эльскамп, Хэвенит… Самую яркую звезду, стоявшую в зените (вероятно, это была Полярная), я назвал твоим именем, Луи Верне,[5]засыпая, мурлыкал себе под нос «Поэмы ночи».
— Можно? — услышал я голос нерастопимой купины и лесного мха. Я открыл глаза и не мог сдержать улыбку: в ногах моей кровати стояла графиня Казаала. Не дожидаясь ответа, она откинула шкуры и легла подле меня.
— Муж отправился на медведя, — сообщила она.
* * *
Графиня знала множество прелестных секретов.
