В моем детстве был Антон, один из первых беженцев. Его русская семья бежала из Молдавии к нам в район. Он носился по холоду в байковой рубахе, с обезьяньей рожицей. «А я закаливаюсь!» — выкрикивал азартно. Осенью мы с ним встали посреди двора у клумбы. Он в рубашке, я в куртке и до бровей натянул капюшон. Двор был весь в окопах. Переругивались рабочие — который месяц они рыли и чинили трубы. Экскаватор, гудя, отбрасывал землю. Карусель, задетая, лежала на круглом боку.
— Видал, чё дьявол творит! — жужжал Антон, точно во рту у него была муха. — Весь двор изгадил! А я, когда умру, попрошу Бога меня в ад послать. Я объявлю войну дьяволу. И убью его! А трахаться — это тоже дьявол придумал! Ты чё, не знал? Меня как мама родила… Думаешь, трахалась?
— А как? — растерянно спросил я.
— Ее папа целовал, целовал. Целует, а я у нее в животе все увеличиваюсь. Потом в больницу ее привезли, папка зашел, поцеловал совсем крепко, тогда она и родила… — Он проткнул меня подозрительным светло-карим взглядом: — А твои чё, трахались?
Я испугался и путано залепетал:
— Мои? Да я не знаю… Мои нет.
А он торжествующе запел:
— Знаю, знаю… — и уже грозил обглоданным пальчиком, и вертелся, и плясал: — Трахались! Трахались!
Помню, умер Черненко. Мелкая фамилия. Я бы не удивился, узнав, что «черненка» — это по-хохляцки «родинка». Мелкая родинка на пышных телесах страны. Он умер, и серый ветер игрался и хмыкал флагами, красные флаги с черными лентами. А мама вела меня по Комсомольскому проспекту в магазин «Дары природы». На витрине — оскал волка, алая зевота медведя, в застывшем полете косятся птичьи чучела… Внутри пахнет по-лесному терпко, народу мало. Из открытой белой кассы улыбаются две кассирши. Щекастые, они непрерывно лузгают семечки.
— Ой, Сережа! Смотри-ка, как вырос! — взвизгивает одна.
Вторая подхватывает:
— Да, вымахал. Не узнать!
Так всегда они встречают меня, сплевывая черную шелуху на отдельное блюдце.
— Сколько лет? Четыре? Жених настоящий! Невеста, поди, есть?
— Есть! — отвечаю я гордо.
Они заливаются довольным смехом:
— Как звать-то?
— Таня!
Теперь каждый раз я обречен отвечать на их смеющийся, в лузганье семечек вопрос: «Ну как там Таня твоя?»
Мама покупает рябчика. И разыгрывается уже знакомая мне сцена. Продавец кривоносый, с усталым землистым лицом. Он в белом халате, а его губы, бескровные, бормочут: «Ешь ананасы, рябчиков жуй…» Бормочет он не подымая глаз, словно творя молитву. «День твой последний приходит, буржуй!»
— Что это значит? — как-то не выдержала мать.
Он испуганно сморгнул:
— Ой, извините, к слову пришлось…
Но вот мама отходит к другому прилавку, и он, нагло заглядывая мне в глаза, повторяет: «Ешь ананасы…»
Я не могу понять этих слов. Я жалуюсь:
— Мама, он опять…
— Не жалуйся на взрослых, — сурово бросает он.
Мы выходим, я несу пакет с торчащим оттуда перистым крылом. Прощально смеются кассирши. Мы уже на улице, идем, идем, умер Черненко, витринные звери сверлят застывшими бусинами…
Однажды стылым зимним днем я с другими детьми ползал по «паутинке», это такое дворовое железное сооружение из четких квадратов, раскорячившееся. Мальчик постарше, выразительное лицо, зеленушно-нервическое, как у арлекина. Он решил нас повеселить. Он начал переворачиваться, и тут — о, чудо! — застрял НОСОМ, упершись в ледяную перекладину. Секунда немого ужаса. В следующий миг он резко вырвался и спрыгнул на снег. И из носа у него закапало красным. Лепестками мака осыпалась и красила снег кровь.
— Снегом! Снегом надо! — кричала подоспевшая женщина, мама одного из нас. — Голову закинь!
И мы принялись бросать ему в лицо, на кровавый нос, белым рыхлым снегом. Он уворачивался, рыдал. Кровь, снег…
Воспоминания советского детства… Однажды дворовые девки научили меня: «Если у машины рядом с номером написано: ССЛ — это значит: Смерть Советским Людям, ССД — Смерть Советским Детям. На таких машинах бандиты ездят». Рассказанное долго занимало в моей жизни главное место. Я все время думал о бандитах, боялся их, и боялся совсем не так, как боятся просто людей. Бандиты устрашали меня до оледенения, словно вампиры, которые наведываются в гости, когда тушишь свет. Я видел их, бандитов, почти в каждой машине. «Что ты заглядываешь, — сказала мне мама (я пристально смотрел на шофера, дремавшего за рулем „Волги“). — Сейчас дядя выйдет и тебя ПОЖУРИТ». Незнакомое слово испугало меня до потери дыхания. Сердце на миг остановилось, по коже побежал лютый мороз.
На последнем, девятом, этаже нашего дома в коммуналке жила татарка Раиса с крашенными в ржавый цвет волосами, а с ней две благообразные старушки, еще старинного воспитания. Наша семья относилась к Раисе очень хорошо, так же, как и весь подъезд. Однажды мама попросила Раису посмотреть за мной минуточку. Помню прохладу лестницы, она держит меня за руку. «Хочешь конфету?» протягивает карамель в мятой обертке. Ее голос — фальшивое умиление. Я отрицательно мотаю головой.
Вскоре Раиса, чтобы получить жилплощадь, отравила своих старых соседок. Ее раскрыли, судили, отправили в лагерь. В том же году я пошел в школу. «У Коли сыр. У Шуры — шары. Раиса — убийца», — отпечаталось в моем сознании. И тогда же возникла стойкая уверенность, что та отвергнутая конфетка тоже была отравлена. Я жил на втором, и этажи выше ужасали меня по нарастающей, в зависимости от их приближенности к самому страшному, девятому. В ночных кошмарах мне виделись блуждания по этим этажам со спотыканиями о ступеньки прохладной лестницы. Часто, запрокинув голову, я смотрел со двора на дальние темные окна ТОЙ, теперь уже пустой, квартиры. И эти темные окна были для меня как темные духи…
Когда я учился в первом классе, к школе подъехала милиция, нам сказали, что ищут бандита, который прячется во дворе. Школьный двор был огромный, с мелкими деревянными избушками. Я и другой первоклассник, Саша Малышев, стояли в коридоре. Мы ежились, наши металлические пуговицы отражали зябкий свет. Сквозь окно мы смотрели во двор и были уверены, что бандит все еще там прячется. Он затаился, как волк. И действительно, словно подыграв нам, мужчина выполз из конуры-избушки и, торопливо озираясь, перебежал школьный двор. Мы с Сашей переглянулись. «Это он», — ничуть не удивившись, но ужаснувшись, поняли мы и с толпой шумных одноклассников пошли на урок.
Я тащил маму к райотделу милиции, где под стеклом у входа висели шесть фотографий. На одной половине широкого стенда — фотографии пропавших советских ребятишек. На другой — три фотографии преступников, находящихся в розыске. Это место влекло меня и одновременно отталкивало. Дети с ясными глазами и полуулыбками. Небритые преступники в расстегнутых рубахах, у каждого — по острому кадыку. Приметы разыскиваемых бандитов внезапно и точно обнаруживались в лицах прохожих. Казалось, преступники здесь неподалеку и могут убить меня за то, что смотрю на их фото. Я был уверен, что ребятишек на стенде слева украли именно они, преступники справа.
