– А вы кто? – нагло совершая тактическую плюху, выдавил опрашиваемый. Лизка потеряла чуждый ей дар речи.
– Это, – впервые улыбнулся, как лыбятся костяшки с черного пиратского флага, Череп. – Это наши новые сотрудницы-спонсоры, «практикантки» пока, можно сказать, ненадолго. Выбирают себе отдел по плечу. Поупражняться. Кстати, преданнейшие друзья… слова, с дошкольной скамьи. Вам бы так любить прессу, – ощерился.
Надзорный орган открыл папку дела. Замкомкадр сидел истуканом с лицом каменной бабы, Катька с презрением разглядывала вновь прибывшего перед «тройкой». Или семеркой тузов.
– Это прочитают все, кому небезразлично наше умирающее село, бегущая оттуда поросль, и те, кто любят проводить свободные часы перед компьютером. Образованные. Они тоже читатели нашей газеты.
– Вашей? Три чиновника Минобра, два Минкульта и один инсультник из Минздрава, – резко выставила Екатерина.
– Чушь! – вдруг резко подал наглый микроб под микробоскопом крупняка. А в общем, уже приговоренный. И безработный скоро дундук. Так, что даже Катька вздрогнула, чего не довелось пока окулярить мачо. – Если мы откажем газете в миссии спасать людей от оглупления масскультом, запремся в клетку тиражной гонки – кто будет нас читать через пять лет. Все разучатся складывать буквы.
– Ой как скучно, ой нудно, – словно от зубной боли, скривилась Лизка.
– Ну вы, потише! – резко высказался опрашиваемому обязанный держать совещание Череп. – Без нравоучений. А это: «Групповуха и кумовство – сладкая отрава научных синклитов». Это – не чушь?!
– Бодренько сказануто, – сладко потянулась Лизуха от групповухи. – Нужны нам такие баламутные кадры? Может послать их… к Макарьим телятам.
– Давайте не спешить срамиться, – вдруг вперся отставник-кадровик, выставляясь всевидящим оком. – Поясните, – предложил он испытуемому самоубийце.
– Разве не знаете, десятый год в Академии реформы. Старшим кадрам удобно сохранять круговые мирки псевдонаучной поруки, когда вокруг босса, может и бывшего ученого, сплетается теплый клубок из подхалимов и бездарных копировщиков, готовых за «обсосать икру с упавшего не так бутерброда» метать перед шефом бисер хоть до второго пришествия. До чего уже, впрочем, недолго.
– А умный дяденька из газетки придет к академикам и все им покажет, как и куда совать науку. Не учите нас тут! – гневно выкрикнула обычно ироничная кукла-тусовщица Екатерина. – Нашелся тут, не запылился… На пыльных тропинках…
– Почему не учить? – глупо улыбаясь, выпалил, по незнанию челюстей этого вампирозавра, опасной кукле наглец. – Вы кто тут? Вы начальники, а я подчиненный. Учить – это чужая епархия. Учите меня, я готов. Буду слушать день и ночь, впитывая ваши советы, готов переваривать до изжоги разумные поучения, трясясь в трамваях и грузовых попутках, и на пути в командировки и, наверное, обратно. Учите…
– Наглый, мне такие нравятся, училки. Еще с подлой школы, – весело крикнула Елизавета. – Хам. Это по-нашему. Ну, кажется, все ясно. Прощайте, друзья, однополчане…
– Елизавета Петровна, прошу вас, – вставил «практикантке» нанятый пока кризисный менеджер Череп. – Останемся в рамках соболезнования… сопереживания.
– Я поучу, – голосом сорвавшейся с нарезки фурии заявила Екатерина Петровна. – Тираж за пять лет гикнулся в тринадцать раз. Старая заслуженная газета, за один «брэнд» которой плачено N. лимонов, в долгах, как тухлая кокотка в рваных шелковых чулках. Чьи деньги вы жрете, Сидоров? Ежемесячные дотации владельцев – шесть нулей. Вам не стыдно, Сидоров, обедать, завтракать и, наверное, ужинать? Ведь ужинаете? И не краснеете, – со странной гримасой улыбки процедила Катька.
– Отвечайте, – сухо выдавил отставник.
– Отвечаю, – спокойно, как покойник, сознался опрашиваемый. – Краснею. Ужинаю не всегда, чаще до двадцати двух сижу в газете или мотаюсь по клоповым перефирийным гостиницам. Краснею, что потеряли розницу и подписку, что любимая газета на мели. Бледнею, что толпы наших читателей потерялись в вихре социального слома: учителя на цену газет смотрят косо, инженеры разбежались в проводники и продавцы мороженого и вынуждены читать только товарные накладные, а кандидаты и аспиранты уехали побираться за бугор, чтобы каждый день ужинать и завтракать по-европейски – пончиком с кофе. Краснею: одна газета идет на три больших размером села, две – на библиотеки областного центра. Бледнею и писать прилично уже не могу.
– Так пиши плохо… чтобы весело, – зашлась Лизка, любящая копеечные парадоксы. – Тебя читать будут глазками. Или ручками. Пиши тете своей у Тамбоу, племяшке в Мелитополь. – Лизка скривилась, будто не смогла пописать.
– А мальчик на белом коне! – вдруг невпопад крикнула она и поглядела на вокруг собравшихся мучнисто-лунным взглядом, в котором читалась кладбищенская мука.
– Что еще за мальчик? – по инерции проснулся обозреватель. – Из какой школы?
– Такой мальчик. Как все, – злобно вставил мачо. – Простой.
– Такой! – возвестила волнующаяся нимфетка и вскочила. – Прозрачный мальчик на бледном лошаке. По пятницам из леса выходит на обочину шоссе под Пензой и всем грозит ржанием. Не ваш мутант-олимпиадник. А женщина из русских селений Подольска входит в свободном трансе в зеркало и обратно, а там ловко забеременела от потусторонца и носила весь срок без живота. А другие не могут! – гневно крикнула она, имея скорее себя. Или Сидорова, потому что указывала на него острым маникюром.
– Ничего не могут, мозгляки, – нервно поддержал упархивающую золотую кефаль Моргатый. – Ни родить, ни уделать. Только фарш давят… Фарс.
– А мальчик-колдун, ссохшийся до мыши, – уже злобным шепотом выдавила Лизель, шпаря обозревателя кипящими глазами. – И бормочущий сутры на древних языках, хотя на ваши гребаные олимпиады – ни ногой. Поющие псалмы крабы в универмаге одного прогоревшего торгаша, трое пришельцев – оставили только черные усы – вот такие усищи, в кровати одной стареющей и брошенной всеми вдовы без средств – это что?! Дверцы для пешего перехода в альфа-козлорога, курс молодого бойца с нечистью от академика Мордашева – ты что, с того света не включился?
– Этот крючок тот, – обрадовался попинать Эдик. – Все простых людей цепляют, учи-учи.
– Да он просто… завуч какой-то, – прошипела Лизка, приглашая присутствующих полюбоваться реликтом Сидоровым. – Над нами хамит. Где? – крикнула она, и Сидоров судорожно оглянулся. – Где ты повидал теперь своих институток из благородных борделей, – «хороший слог», автоматически отметил обозреватель, нервно зевая. – Где эти знайки слесарных дел, умножители таблиц и изучатели излучателей? Копатели тараканов в засохших книгах и инженеры самораскладушек в общежитиях ПТУ. Мыто знаем! Все они – повымерли, как бесплодные матрешки. Теперь наномир макролюдей, – выкинула девица явно стибренный лозунг. – Теперь, чтобы заставить прочесть – предъяви дохлого медведя, жрущего радиоактивного лосося, дай картинку лобзаний с марсианским бомжом, или как наш бомж, миллионщик с чемоданом в клоаке, ищет подругу на рублевском рауте. В крайнем деле – дай свою институтку, зажравшуюся падежей, как она открывает новое в многочлене знакомств.
