«Этого мне только и не хватало», — подумал я.
11
Когда я входил в Лениздат, часы над входом высвечивали половину пятого. Самое время появиться на рабочем месте. В смысле, немного выпить и — появиться.
Господи, хорошо-то как!
Жасмин я отвез к себе. Все то время, пока я втискивал ее на заднее сиденье такси, поднимал до своего четвертого этажа, укладывал на диван и накрывал пледом, я не сомневался, что позже стану жалеть о каждой из перечисленных операций.
В редакцию я отправился на той же машине. Доехал без приключений. Вы ведь не станете называть приключением то, что четыре раза за время пути я просил водителя остановиться и покупал себе пиво?
На лестничной площадке второго этажа Лениздата девица из Российско-Американского пресс-центра втерла мне приглашение на завтрашнюю пресс-конференцию жутко знаменитого экономиста. Его фамилию я слышал впервые. С гораздо большим удовольствием я бы узнал фамилию девицы. Между вторым и третьим этажами парень из «Экспресса» рассказал, что его газету в ближайшее время закроют, и занял у меня денег. На третьем из двери с надписью: «Корректорская» выплыла полная шатенка и, не выпуская сигарету из губ, заорала: «Сидоркина! Мать обнимать!.. У Никиты Михалкова хвост завис!..»
Все было нормально. Все было на своих местах. Главное, что я тоже был на своем месте.
В буфете было не протолкнуться. Я заказал пиво (четыре буквы… а как много смысла!) и поискал свободный столик.
В дальнем от стойки углу бородатые политические обозреватели пили коньяк. Брызгая слюной и сыпля пепел себе на пиджак, они во весь голос обсуждали последние строго секретные сплетни.
Местами за столиками виднелись хорошенькие девушки. Я поискал глазами Осокина: раз есть девушки, значит, он должен быть неподалеку. Осокина в буфете не было, зато я отыскал свободное место и отнес свои бутылки туда.
Напротив, подперев щеку, сидел Белкин, дизайнер толстого глянцевого журнала, квартировавшего на четвертом этаже Лениздата. Его грустные глаза были скрыты темными очками.
Вместо «Здрасти», Белкин сказал мне, что жизнь, оказывается, дерьмо. Я предположил, что, если снять очки, мир станет более солнечным… более светлым. Белкин сказал, что не может: под глазом у дизайнера синяк, и в таком виде он не может ходить по редакции.
— Два раза уже сегодня лбом об углы трескался. А снять очки не могу. Стыдно.
— Что случилось?
Белкин присосался к своему бокалу. Даже глотая коньяк, он сумел несколько раз жалобно вздохнуть.
Белкин был гомосексуалистом. Об этом знал весь газетно-издательский комплекс. Белкин был не простым гомосексуалистом, а идейным и очень агрессивным. Он был пророком гомосексуалистической идеи.
Белкин не был похож на типичного гея, как их показывают в кино: жеманного типчика с родинкой на верхней губе и в женском нижнем белье. Двухметровый Саша с пудовыми кулаками и бугристым лысым черепом пил как лошадь, громко матерился и был не дурак подраться.
В свое время, еще при коммунистах, за свои половые пристрастия Саша успел посидеть в тюрьме. Говорят, даже там он пользовался неким авторитетом. Звучит фантастично, но я этому верю: несколько раз мне доводилось пить алкоголь с ним в одной компании. На определенной стадии подпития Белкин грабастал самого симпатичного из собутыльников и жутким грудным голосом сообщал: «А теперь, милый, мы с тобой поцелуемся… Возражения?..»
Кроме того, он мог заявиться на работу с накрашенными глазами и губами. Отчего становился похож на персонажа последних фильмов Джона Карпентера.
Вчера Саша со своим мальчиком — у Саши был мальчик, очень вежливый студентик из престижного вуза, — отправился в бассейн.
— Слушай, нормально, блядь, себя вели. Плавали там… типа, с вышки прыгали… А рядом бандюги какие-то плескались… Уроды, бля буду…
— Уроды — в смысле некрасивые?
— Уроды — в смысле обзываться начали. Не, бля буду, грязно обозвались… да еще громко так… Короче, это… я им сказал, чтобы они вели себя прилично… все-таки в общественном месте находятся…
— Ну и чего?
— Ну и, это… огреб, короче…
Я представил себе, как все это выглядело на самом деле. Скорее всего, уже с утра вылакавший не меньше бутылки коньяка, Саша ржал как конь, тряс своей вдетой в заросший густой шерстью пупок сережкой и норовил прихватить студентика прямо в воде. Чем и вызвал гнев непривычных граждан.
— Приложи к глазу пакетик от выпитого «Липтона». На следующий день синяк пройдет.
— А пройдет ли от «Липтона» гомофобия нашего общества, Илья?
Я вышел из буфета, поднялся на четвертый этаж, отпер дверь кабинета и кинул мокрую куртку на кресло.
Из аппарата успела наползти длинная, как анаконда, лента факсовых сообщений. Я скомкал ее и швырнул в корзину для бумаг. Секретарша Оля, которой я оставляю ключ, чтобы она иногда прибирала у меня в кабинете, положила на стол несколько писем от читателей. Не читая, я отправил их вслед факсам. Затем в корзину полетели и подсунутые под дверь последние номера городских газет.
Я выкурил, прикуривая одну от другой, несколько сигарет. Через серое окно тщательно осмотрел небольшой кусочек грязной осенней Фонтанки.
Потом я запер кабинет, спустился в магазин на первом этаже, купил упаковку из шести банок «Балтики», поднялся на третий этаж и постучал в кабинет Кирилла Кириллова.
Кабинет Кирилла располагался всего через один от моего. Из-за запертой двери поинтересовались:
— Кто? Кто там?
— Пятьсот на шесть… сейчас… Там — три тысячи грамм. Не помешаю?
— Сколько грамм?
Дверь открыли. Я понял, что не помешаю. Письменный стол Кирилла был, как обычно, завален толстенными полинезийско-латинскими словарями. Вокруг стола сидело в общей сложности человек десять. В основном журналюги, а также парочка незнакомых мрачных типов.
Кирилл сказал «О!». Не знаю, меня ли он имел в виду. Глаза у Кирилла расползались по сторонам, как осенние мухи. Потом он рассмотрел упаковку «Балтики» и еще раз сказал: «О!» Подумал и добавил: «Только тебя здесь и не хватало!»
Я решил, что скорее это выражение радости. Пожимая руку мрачным типам, от одного из них я услышал «Шалом», а от второго: «Мир тебе, брат». Я не стал обращать внимания. Знакомые Кирилла все такие.
Не знаю, чем они занимались до моего прихода, но после прихода все какое-то время молча и уперев глаза в пол хлебали из больших стаканов. Кирилл что-то нашептывал на ушко машинистке Тане, а та толкала его в грудь и шипела: «Да отстань ты, извращенец… И хватит плеваться. Все ухо мне заплевал…»
Потом лобастый, как доберман, криминальный обозреватель произнес:
