Книга Другой - Юрий Мамлеев

У Вадима было две мечты: Алёна и Аким Иваныч. Алёна все-таки рядышком, хоть и не его, а Аким Иваныч… — если грезить, то лучше в сумасшедшем доме. Там все позволено.

И все же Вадим попытался нащупать нити, его угнетала почти мистическая беспомощность Лёни. Нити вели к Филиппу Пашкову. Ведь он не только друг и знаменитый художник, прекрасно знающий «культурную элиту» Москвы, в том числе и писательскую. Гораздо больше: он знаком с эзотерическими кругами в реальном значении этого слова. «Вот там-то мы и чокнемся бокалами с этим Аким Иванычем, — вожделенно думал Вадим. — Посмотрю я в его глаза потусторонние, и может быть, согреюсь его взглядом, как бомж бутылкой водки».

Случай удобный, как всегда, подвернулся: Филипп устраивал встречу, на которой собирался показать свои новые картины близким и понимающим. После таких встреч Филипп любил поговорить с кем-нибудь наедине…

Приглашенными оказались и Одинцовы, и, конечно, Алёна. Лёня, однако, посетить их отказался. Вадиму пришлось прихватить с собой и Алёну, и Леру. Девочки были слишком разные, но в глубине чтили друг друга.

Квартира Филиппа около площади Маяковского отличалась не столько размерами, сколько изысканной, но сдержанной красотой обстановки. Книги и картины царили в ней — это была квартира творца. Никакой наглой и тупой роскоши, но не только аура квартиры, но и каждой вещи уводили ум в некое почти блаженное состояние. В гостиной были две действительно дорогих статуэтки. Единственно, что серьезно отсутствовало — это изображение Достоевского, которое занимало многозначительное место в квартире Вадима. Не то чтобы Филипп не почитал Достоевского, он просто полагал, что последнее слово о человеке еще не сказано. И сам весьма опасался такого слова. Его жена Евгения поддерживала его в этом. «Не дай Бог на Руси появится писатель, который переплюнет Достоевского», — говорила она самой себе по ночам.

Филипп Пашков принял Вадима и его подруг ласково. Он любил Вадима, признавал его талант и искренне помогал ему, — Филиппу чужда была творческая ревность. Он добился так называемого успеха не только в России, но в душе презирал его. «Гений и Бог — все остальное крысиная возня», — в этом он был убежден. Его старый школьный приятель подхихикивал: «Но если нет гения и даже большого таланта, тогда надо искать успеха, и в этом случае он придет…»

Филиппу стукнуло тридцать девять лет. Он был элегантен, со вкусом одевался, среднего роста, немного полноват. Глаза были тайно-синие. Вадима больше всего поражали его руки — необычайно нежные, как у холодной маленькой женщины.

…В гостиной уже находились почти все приглашенные. Картины, висевшие на стене, ошеломили Леру. Вадим и Алёна отнеслись к этому более спокойно. То была серия автопортретов, начиная с младенчества и кончая… гробом. Алёна все-таки отшатнулась. «Вероятно, для своих прошлых лет Филипп использовал фотографии: тут есть и Филипп — ребенок, и подросток, и юноша, но автопортреты будущего Филиппа… брр…, а они-то как раз самые сильные».

Действительно, портрет старика, выражение его лица и глаз ошеломляло сочетанием тяжелого ума и безумия. В гробу же лицо выглядело просто смешным до того, что Алёну чуть не разобрал хохот. Казалось, что старикашка вот-вот выпрыгнет из гроба и нашалит. Алёна отошла к окну, и тут ей не удалось до конца сдержаться. Смех оказался мелко-нелепым.

Филипп подошел и обнял ее за плечи:

— Именно так, Алёнушка, именно так. Я этого хотел и ожидал. Смерть не достойна ничего, кроме смеха.

— Конечно, Филипп, — сквозь слезы проговорила Алёна, — мы будем жить после и вечно… Извини…

Но тут подскочила Женя, полненькая и крайне интеллигентная, в очках, дама лет тридцати пяти.

— Филипп, ну ради Бога, убери гроб, — чуть не взвизгнула она. — Умоляла же тебя, умоляла. Все бесполезно. Да ты пойми, ты сам накликаешь на себя смерть. Тебе это нужно? Мне — нет!