Книга Привет, Галарно! - Жак Годбу

О свадебном путешествии никто и не заикался: быстро за работу! Если женился на девушке из рода Ганьон, будь готов, что тобой будет управлять все племя! Можешь считать себя кем угодно, но расслабляться тебе уже будет недосуг. Жорж Ганьон перекрасит тебе стены внутри и снаружи. Артур проверит водопроводные трубы, Луи-Жозеф в качестве подарка пустит к себе пожить. Луиза — в восторге, у вас теперь есть три пустые комнаты, которые можно обставлять по ее вкусу, а наш балкон — прямо напротив балкона вдовствующей тещи, которая в любую минуту может заскучать.

Меня в тот раз накололи по-крупному. В какие-то несколько дней, пролетевших от знакомства до свадьбы, Луиза умудрилась превратиться в совершенно иную женщину. Скорлупа-то у нее, конечно, оставалась прежней, но вот сердце — яичный желток — билось для восседавшей на балконе мамаши: весь день они щебетали друг с другом словно сойки на вишневом дереве. К беременной полагалось относиться бережно, она отдыхала, вытянув на софе свои стройные ноги и курила сигареты «Ле Матинэ», уставившись в очередную телевикторину. Ганнибал был воителем или хоккеистом? Если мы говорим «стратосфера», то имеем в виду торт или слой воздуха? Она продолжала вычислять цены, как будто по-прежнему работала кассиршей, добавляя провинциальный налог в шесть процентов, в смысле у нее был пока еще ее шведский облик, но, по сути, она уже не была той девочкой, поскольку сама ждала ребенка.

Короче, я влип: у меня даже не было времени с ней перекинуться парой слов, завести разговор о переезде и о том, чтобы отравить как-нибудь за ужином всех этих Ганьонов, в том числе и Шарля, из мебельного магазина Ганьон Ферничар, это он продал нам в кредит китайскую мебель под розовое дерево с встроенными лампами из нефрита. От этих идиотских ламп красного и зеленого цвета сдуреет и гробовщик и свихнется покойник!

Но я не мог терять время: Альдерик-то уже прислал мне денег. Вместо того чтобы мне вкалывать по дому, я убивался в той закусочной, стараясь приблизить день открытия. Чтобы сделать приятное Ганьонам, я сохранил название taste-freeze («У Ти-Кун»). Лето было в разгаре, конец июля, и все у меня уже было готово. В День святого Игнатия я раздал первые сто гамбургеров пришедшим покупателям: весь город решил поесть бесплатно, но на сотом гамбургере я сказал: хватит, здесь вам не халява. Реклама сделала свое дело, народ пошел...

Я покривил бы душой, если бы сказал, что не был счастлив: с самого начала торговля пошла бойко, и смысле я быстро научился готовить, мне нравилось общаться с людьми, я в общем-то не переламывался, купался в огуречном соусе, как дитя в ручье, поджаривал на гриле сосиски, а моя одежда благоухала густым горячим жиром. Я был на седьмом небе, я нашел свое призвание, свое дело, свое будущее, которое могло бы тянуться вечность, в смысле большой отрезок вечности: оп! и вот вам хот-дог, оп! — вот счастье-то! Раз — и картошечка! Да здравствует женитьба на шведке, которая сидит дома и ждет, когда ты вернешься. Я творил. Я даже усовершенствовал этот дурацкий картофельный комбайн, который рубил картошку, как Робеспьерова гильотина.

Но счастье подобно майонезу: иди знай, отчего он вдруг свернулся? И жизнь — сложная штука, особенно если живешь у Ганьонов в Леви. Проходили недели, но моя красавица кассирша Луиза все что-то не толстела, в смысле, несмотря на беременность, она по-прежнему сохраняла свою калифорнийскую талию. На шестом месяце я понял, что меня просто надули: чтобы избежать скандала вокруг дочери Ганьон, уединившейся в tourist room[50]с одним из рассыльных Луи-Жозефа, моя, к тому моменту уже побывавшая в употреблении, шведка с согласия своей семьи подсчитала, как без уплаты налога обдурить будущего мужа.

Даже когда мне было двадцать, нелегко было задеть мои чувства, в смысле пронять оскорблениями, подобно насыпанной горсти крупной соли в маслобойку, где сбивают масло. Но чего я не мог терпеть, так это когда надо мной потешались исподтишка, как смеются над эскимосами. Отчего не жениться на беременной? Я человек долга, но беременная женщина, у которой во чреве не было ребенка, вроде того, как у меня в гараже — «роллс-ройса», меня отвратила от супружества, клянусь всеми святыми.

В первый понедельник шестого месяца я вошел в таверну и заказал двенадцать кружек пива. Вперив в них взгляд, я подводил итоги: с одной стороны, мое счастье, мой пот, мои будни в «Ти-Кун», с другой — моя китаянка и шведская мебель. С одной стороны — мой капитал, мое дело, с другой — рыжая чума рогатая. Я ее действительно любил, это было как первое омовение, я нырнул с закрытыми глазами, но наглотался воды: это потому, что не умел плавать. Сти.

И мне стало жаль безмятежных деньков, проведенных в «Ганьон электрикал эплайанс». В смысле: хотя мы и утратили веру в Бога, все же >го не повод больше не верить женщинам. Я верил в мою любимою жену Луизу, так и не зачавшую при Понтии Пилате, которая верила в мать свою, всемогущую святую Элоизу и в семейство Ганьон, в одиночку владевшее всем Леви. Да будет так. Аминь. Я обделался. Я приехал сюда в слезах, но не буду же я, уходя, ныть и канючить. Дурак ты, Галарно, простофиля, помолитесь же за нас, горе-рыбаки с соседнего пруда. Мой любовный роман растаял, как английский пудинг на кирпичном дворике-патио, растекся будто так и не застывшее желе. Мое дитя оказалось воздухом, душа сдулась, паруса легли на сушу, поджилки затряслись, пошли судороги. Вернувшись в дом, я в отчаянии начал пинать ногами китайские диваны, а потом позвонил Альдерику и сказал ему: «Деда, у меня все плохо, все не так, я не знаю, что делать, я хочу обратно». На другом конце провода раздался смех Альдерика, потом он сказал: «Собирай чемодан, Франсуа, и чтоб сегодня же был дома, утро вечера мудренее, и брось ты эту закусочную. Нотариусы потом разберутся, а сам давай сюда первым же поездом». Луиза не шелохнулась, глядя на мои сборы. Она не стала кричать, вопить, умолять, плакать. Она просто уставилась на меня, открыв рот, подобно застывшему лисьему чучелу, который стоял у Лео.

Я покинул Леви также, как и прибыл туда, — на старой электричке. Поезд шел, конечно, через Монреаль. Я оставил багаж следовать своим ходом, а сам вышел: потом его заберу. Пересек центральный вокзал, подобно тому, как пай-мальчик из хора в накрахмаленной накидке на цыпочках проходит через набитую битком церковь. Мне нужно было многое забыть.

С отъезда до возвращения незаметно пролетел год. Уже стоял февраль. Монреаль опережал деревню: на улицах, залитых солнцем, быстро таял снег, и на влажных стенах проступали рисунки, подобные чернильным кляксам в школьных тетрадях. Я исходил улицу Сент-Катрин в обе стороны. Меня веселили лучи света, которые трепетали в такт моему сердцу, а рестораны будто подмигивали мне. Когда-нибудь, Луиза, я тебе отомщу, у меня будет детей, как прохожих на улице Пил. Я зашел в бар к мадам Шапю выпить рюмку. Вдова Шапю знала Альдерика, но ее не оказалось на месте. Тяжеловато оказаться одному в по-настоящему большом городе, в смысле когда вокруг тебя миллионы людей, которые, может быть, тоже чувствуют себя одинокими, но как проверишь? В «Юнайтед сигар» я купил пачку сигарет «Букингем» и газету «Стар». Не потому, что собирался ее читать, а просто чтобы услышать голос продавщицы. Я дважды спросил: «Сколько стоит?» Во рту становилось тепло от произнесенных слов. Девушка ответила «fifty-seven» и больше ни слова. Что ей было еще сказать? А мне было не по себе от излучавших свои гипсовые улыбки манекенов из магазина «Симпсон», с их густыми, тусклыми волосами и булавками за спинами, чтобы подчеркнуть талию. Элегантно одетые, обутые в туфли с небрежно завязанными шнурками, они стояли в гипсе как вкопанные.