Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
На Янахойе Барни устраивал живые картины. Гримировал и одевал добровольцев для изображения знаменитых картин — «Ночного дозора», «Сдачи Бреды». Жизнь в фестивальном лагере была замысловатая и нескучная. Карнавальная цивилизация полуголых расслабленных людей, которые занимались чудными ремеслами, использовали невиданные средства передвижения, создавали манекены инопланетян, всевозможных химер и несуществующих животных, — забавляла Максима. Ему нравилось жить в чужом незлобном воображении.
В один из дней они пережили пыльную бурю. От самого горизонта, с плоского блюда пустыни на лагерь надвинулся смерч и объял его тьмой, которая рассеялась только к полудню следующего дня. Пока в лагере царила пыльная мгла, Макс не находил себе места. Он, не представляя, куда себя деть, метался слепо по пустынным улочкам, то и дело натыкаясь на безумные механизмы, которые щетинились пучками рычагов и зубчатых колес, или на каких-то немыслимых чудищ — с конусообразными головами и выпученными глазами, заостренными ушами и осклабленными ртами; он не представлял, куда себя деть.
Живые картины Барни пользовались на фестивале успехом. Максим убедился в его режиссерских способностях. Барни доносил до актеров исторический фон и суть изображаемого художественного явления. Актеры входили в роль и не спешили снимать костюмы. Группа «Ночного дозора» неожиданно сплотилась во время показов — хотя Барни набирал случайных участников по объявлениям. Они вывешивались на афишных тумбах и на сайте фестиваля, с помощью которого происходила вся координационная работа: оформление заявок на проведение шоу, покупка билетов, бронирование участка для размещения палатки и прочее. «Ночной дозор» еще сутки после показа бурно пьянствовал на марше, так что привлек внимание полицейских, которые патрулировали проулки лагеря.
На Янахойю они взяли девчонок — Вику и Дженнифер, подругу Барни. На фестивале Барни был настолько занят, что нельзя было даже понять, где он ночует; равным образом нельзя было уследить и за Максимом, который тенью следовал за другом, так что Вика и Дженнифер оставались предоставлены самим себе. Несколько раз друзья обнаруживали своих спутниц веселящимися в незнакомых компаниях: однажды они сошлись с труппой лилипутов, другой раз — с канатоходцами.
Когда сгорал деревянный человек, Максиму было грустно. Глядя на столб огня, он вспоминал, как в детстве, в пионерлагере, они гадали: вставляли две спички, символизирующие пару влюбленных, в спичечный коробок и поджигали. Спички одевались в лоскуты пламени и кривлялись: любит — не любит, склонится, обнимет, прижмет, отстранится. С утробным гулом, треском огненный человек, как паяц, пылал и рушился от любви.
Барни жил в дешевом отеле в центре города. Все его имущество состояло из спортивного тренажера, велосипеда, фотоаппарата и кинокамеры. Максим, оказываясь у него в гостях, дивился незатейливости, с какой Барни подходил к жизни. Сам он затосковал в отелях и в студии на Grant Plaza и теперь снимал комнату в доме, заселенном многодетной китайской общиной.
Теряясь в счете детей, не различая семейного состава своих соседей, он делил со стариком Ченом полуподвал, занимая одну из двух каморок. Комнатка старика была слепая, его же выходила низким окном под трап, который спускался в задний дворик. Если оставить открытым окно, ночью в него наползал туман — утром трудно было проснуться. Столик, диван, комод, тусклый омут зеркала с чешуйчато, как на рыбе, облупившейся амальгамой — скрадывались молочной мутью, сад тонул глубже, полный тающих призраков кустов. Слышно было, как капли стекали с листьев — то приближаясь, то отдаляясь, усыпляли.
Наверху, куда Макс поднимался, чтобы разогреть еду или принять душ, кипела общинная жизнь. Этим домиком владели вскладчину несколько семей. Отрабатывая скопом заем, они пополняли общую кассу, в которой скапливалась сумма для покупки еще одного дома.
Раннее утро Максима открывалось широким лицом Чена, похожим на дряхлое солнце. С упрямой улыбкой старик протягивал ему бумажный стаканчик, и в горло стекал ледяной глоток тумана. Макс вылезал через окно и шел умываться. Спустив ноги с подоконника, он видел силуэт Чена на коленях, возившегося с чайничком, из которого торчали веером пальмовые листья, они собирали влагу тумана.
Старик учил его китайской премудрости, охраняющей силу духа и ума, и Максу нравилось смиряться с бессмысленным поучением. Вскоре они вдвоем выходили из машины на смотровой площадке у Форта Майли. В текучем облаке мост проглядывал над заливом. Чен вешал курточку на канат ограждения, Макс закуривал.
Фигурка старика скользила над туманным заливом, кисти вдевались в воздух, кончики пальцев неподвижно настигали ступню, и в открытое окно тела, как в раму, помещался призрак моста.
Наконец старик выдыхал, вытягивался стрункой к незримой заре.
Далеко внизу, под лившимися полотнами тумана, на фарватерном буе разрешался протяжным гудом ревун. Зарядка заканчивалась, Макс забрасывал Чена в Ричмонд, где тот работал в ресторане на улице Клемента, оставлял машину и отправлялся в парк. Там он три-четыре часа набрасывал в блокнот свои соображения по популяционной генетике. Дело продвигалось медленно, но верно. К концу лета Максим планировал приступить к реализации модели и уже прикидывал, где подешевле купить вычислительное время.
Чен в свои семьдесят два работал наравне со всеми мужчинами общины: помощником повара, посудомоем. К вечеру их с Максом пути сходились в пиццерии, куда из ресторана на Clement перемещался Чен.
Максим видел, как старик ловко управлялся с овощерезкой, с замесом теста, как раскладывал на льду овощи — пирамидки стеблей сельдерея, дольки помидор, горки шампиньонов, как мастерски вскрывал банки с анчоусами, как раскатывал в ладонях, раскручивал на пальцах лепешки, плюхал на дырчатые противни, размазывал иероглиф соуса, посыпал моцареллой с щепоткой оранжевого чеддера и кусочками пепперони, вылеплял катышки фарша, бухал противень на ленточную гофру, провожал пиццу в гудящее горнило и, надев рукавицы, бежал принимать скворчащие заказы. Округлым резаком с хрустом раскраивал, смахивал на тарелку, выправлял ломтики — и летел к столу.
Максим однажды спросил Чена — почему он, старик, работает наравне с молодыми? Чен объяснил: для китайца время отдельной жизни бессмысленно по сравнению с временем рода. Эту фразу Макс вписал на форзац своего блокнота с выкладками.
Еще Максим спросил, что за иероглиф всякий раз Чен расписывает на лепешке. «Пишу: „Спасибо, спасибо“», — закивал старик.
Целый день Максим наворачивал восьмерки по односторонним улицам города. Работа была азартная — чем скорей примчишься, тем больше шанс на чаевые. Город все четче представал перед ним, полный сумрака и мглистых просветов, захламленных проулков и сияющих провалов, открывавшихся с холмов. Вдали ущелья небоскребов иногда загромождали перспективу, в которой рано или поздно, слепя стальным блеском глади, открывался залив, расческа причалов, набережная, полная машин, лавок, шатровых лотков, толп туристов…
Домой он возвращался за полночь, пробирался к себе через окно. Если не поджидала его Вика, он садился на подоконник, закуривал, глядя в темный, уже бредящий туманом сад. Из скуки он разглядывал в бинокль окна. Но без жалюзи всегда почему-то оказывалось только одно. Там человек с бородкой и голым торсом запрокидывался размашисто в кресле-качалке с журналом в руках. Скоро Максим слышал, как за стенкой начинал всхрапывать Чен. На верхних этажах вдруг побрякивали бамбуковые бубенцы, задетые призраком.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
