Книга Искусство стареть - Игорь Губерман

Ушли и сгинули стремления,

остыл азарт грешить и каяться,

тепло прижизненного тления

по мне течёт и растекается.

Когда остыл душевный жар,

а ты ещё живёшь зачем-то,

то жизнь напоминает жанр,

который досуха исчерпан.

Уже мы в гулянии пылком

участие примем едва ли,

другие садятся к бутылкам,

которые мы наливали.

Покуда мы свои выводим трели,

нас давит и коверкает судьба,

поэтому душа – нежней свирели,

а пьёшь – как водосточная труба.

Мы столько по жизни мотались,

что вспомнишь – и льётся слеза,

из органов секса остались

у нас уже только глаза.

Нам не светит благодать

с ленью, отдыхом и песнями:

детям надо помогать

до ухода их на пенсии.

Не сдули ветры и года

ни прыть мою, ни стать,

и кое-где я хоть куда,

но где – устал искать.

Всюду ткут в уюте спален

новых жизней гобелен,

только мрачен и печален

чуждый чарам чахлый член.

На старости я сызнова живу,

блаженствуя во взлётах и падениях,

но жалко, что уже не наяву,

а в бурных и бесплотных сновидениях.

Покрыто минувшее пылью и мглой,

и грустно чадя сигаретой,

тоскует какашка, что в жизни былой

была ресторанной котлетой.

На старости я, не таясь,

живу как хочу и умею,

и даже любовную связь

я по переписке имею.

Опыт наш – отнюдь не крупность

истин, мыслей и итогов,

а всего лишь совокупность

ран, ушибов и ожогов.

Ругая жизнь за скоротечность,

со мной живут в лохмотьях пёстрых

две девки – праздность и беспечность,

моей души родные сёстры.

Окажется рощей цветущей

ущелье меж адом и раем,

но только в той жизни грядущей

мы близких уже не узнаем.

Ещё мне внятен жизни шум

и штоф любезен вислобокий;

пока поверхностен мой ум,

ещё старик я не глубокий.

Слава Богу, что я уже старый,

и погасло былое пылание,

и во мне переборы гитары

вызывают лишь выпить желание.

Мне жалко, что Бог допускает

нелепый в расчётах просчёт,

и жизнь из меня утекает

быстрее, чем время течёт.

Я старый, больной и неловкий,

но знают гурманки слияния,

что в нашей усталой сноровке

ещё до хера обаяния.

В пустыне усталого духа,

как в дремлющем жерле вулкана,

всё тихо, и немо, и глухо —

до первых глотков из стакана.

Уже виски спалила проседь,

уже опасно пить без просыпа,

но стоит резко это бросить,

и сразу явится курносая.

Житейскую расхлёбывая муть,

так жалобно мы стонем и пыхтим,

что Бог нас посылает отдохнуть

быстрее, чем мы этого хотим.

Я слишком, ласточка, устал

от нежной устной канители,

я для ухаживанья стар —

поговорим уже в постели.

Одно я в жизни знаю точно:

что плоть растянется пластом,

и сразу вслед начнётся то, что

Творец назначил на потом.

Я шамкаю, гундосю, шепелявлю,

я шаркаю, стенаю и кряхчу,

однако бытиё упрямо славлю

и жить ещё отчаянно хочу.

Себя из разных книг салатом

сегодня тешил я не зря,

и над лысеющим закатом

взошла кудрявая заря.

В любом пиру под шум и гам

ушедших помяни:

они хотя незримы нам,

но видят нас они.

Я к веку относился неспроста

с живым, но отчуждённым интересом:

состарившись, душа моя чиста,

как озеро, забытое прогрессом.

Ничуть не больно и не стыдно

за годы лени и гульбы:

в конце судьбы прозрачно видно

существование судьбы.

Нечто круто с возрастом увяло,

словно исчерпался некий ген:

очень любопытства стало мало

и душа не просит перемен.

Пришли ко мне, покой нарушив,

раздумий тягостные муки:

а вдруг по смерти наши души

на небе мрут от смертной скуки?

На пороге вечной ночи

коротая вечер тёмный,

что-то всё ещё бормочет

бедный разум неуёмный.

Сегодня исчез во мраке

ещё один, с кем не скучно,

в отличие от собаки

я выл по нему беззвучно.

Я живу, незатейлив и кроток,

никого и ни в чём не виня,

а на свете всё больше красоток,

и всё меньше на свете меня.