Звонит телефон. Я игнорирую шнур, слушаю хрип контрабаса из аппарата и снимаю трубку, держа ее в том самом месте, где грозят оборваться провода. Если меня шибанет током, Марин придется лететь ко мне через океан. Эта мысль успокаивает. Я слышу голос подруги — спокойный, хорошо поставленный, у человека, которого вытащили из постели, оторвали от бумаг или молитвы, вырвали из объятий мужчины, голос звучит иначе. Я излагаю ей факты в хронологическом порядке, синтетически, как она любит. В противном случае, она просто не слушает. Затыкает уши и кричит «стоп!». Приходится начинать с начала, не разбрасываясь и по возможности группируя факты. Всем, кто не придерживается фактов в разговоре с Марин, приходится начинать с начала. Именно поэтому Марин никогда не встречается с родственниками жертв серийных убийц. Она предпочитает изучать дела, читать рапорты полицейских и отчеты патологоанатомов, анализировать фотографии и образцы с места преступления, рассматривает показательные совпадения и отделяет их от тех, что не важны, выявляет умелые подделки и имитации. Марин всегда отдает предпочтение науке перед общением с людьми, которые кричат и бьются головой о стену от горя. Марин говорит, что горе — понятная и оправданная человеческая эмоция, но она никак не помогает раскрывать дела. Не только не помогает, но и мешает. Путает следы. Марин утверждает, что любой человек, у которого случилась беда, способен сказать все, что угодно, оговорить мать, отца, Сатану и Александра Великого. Марин всегда отстраняется от страдания и именно так выходит на след там, где нормальный человек впадает в ступор, я, например, пришла бы в ужас от чудовищности и абсурдности преступления.
Я сообщаю Марин, что ко мне кто-то влез. Рылся в моих вещах, я в этом уверена, у меня есть свои метки, и теперь я все перетираю мягкой зеленой тряпкой.
— Вот что бывает с теми, кто заводит мимолетные романы, — роняет Марин.
— Что, прости?
Я повторяю «прости» — на тот случай, если вдруг все дело в ненадежности связи через океан.
— Ты все правильно поняла, — подтверждает Марин и спрашивает: — А что с замком?
— С каким замком?
— С дверным, конечно! Ты что, не проверила? Утверждаешь, что к тебе влезли, и не удосужилась проверить замок?! Бред какой-то!
— С замком наверняка все в порядке.
— Наверняка в порядке… Что значит «наверняка в порядке»? Если замок в порядке, значит, его открыли ключами, в противном случае, его либо взломали, либо вскрыли — тем или иным способом.
— Я понятия не имею, что и как произошло.
— Прекрасно.
Я жду продолжения этого ее прекрасно, но Марин молчит.
— Что прекрасно? — спрашиваю я.
— Давай на этом остановимся, Валентина. Ты наверняка кому-то давала ключи, или оставила их где-то, или потеряла, только и всего.
— Я никогда никому не даю свои ключи.
— Да они вечно валяются где попало.
— Думаю, я такая не одна.
— Неправильно думаешь. Кроме того, с ключей можно очень легко и быстро снять слепки. Возможно, это дело рук ревнивца.
— Какого ревнивца?
— Одного из тех мужчин, с которыми ты общаешься. Один твой любовник оказался ревнивей других, вот что я имею в виду.
— В каком смысле ревнивей?
— Ревнивей.
— Это смешно. Тебе прекрасно известно, что я завожу только короткие романы. Надолго никто не задерживается.
— Видимо, среди кучи «короткоиграющих» мужиков нашелся некто, возомнивший себя чуточку менее проходной фигурой.
— Если и так, зачем этому человеку ключ от моей квартиры?
— Так он демонстрирует свою власть, превосходство. Он может входить к тебе, когда захочет.
— Зачем?
— Да низачем. Просто чтобы продемонстрировать тебе эту власть.
— Не понимаю.
— Именно поэтому с тобой такое и происходит.
— Да со мной такое впервые, Марин!
— Все когда-то случается впервые, старушка. Можешь описать мне профиль твоих последних, э-э-э, не знаю, как их называть, может, «сердечки транзитом», как тебе? Попытаюсь вычленить из общего списка тех, кто способен на нечто подобное.
— Профиль? Они же не подозреваемые, черт возьми!
— Мое дело предложить.
— И потом, не так уж их и много, ну, мужчин.
— Тем лучше. Если список короткий, я справлюсь быстрее.
— Марин…
— Да?
— Я допускаю, что причина в другом. Кого-то может интересовать то, чем я сейчас занимаюсь.
— С чего бы твоему любовнику интересоваться тем, что ты делаешь?
— Вот спасибо, добрая ты моя.
— Просто я реалистка, а ты нет.
— Надо же, я и не знала.
— В том-то и заключается разница между нами. Это объясняет, почему ты пишешь романы, а я работаю. И почему другие люди, в том числе твои любовники и весь остальной мир, работают, пока ты пишешь.
— Ты очень меня утешила.
— Я описываю суровую реальность, дорогая. Я питаю огромное уважение к пишущим людям, что бы мы делали без них в самолетах и на пляжах.
— Предупреждаю, Марин, я уже влезла на стул и готовлюсь сунуть голову в петлю.
— Пока одни пишут, другим приходится вкалывать, производить материальные блага и оказывать услуги первостепенной важности, например, вершить правосудие.
— Ну конечно, правосудие!
— Именно, я без колебаний причисляю правосудие к услугам первостепенной важности.
— Объясни, по какой причине, пока я не оттолкнула стул левой ногой.
— Если позволить преступникам бегать по улицам, даже такие лунатики, как ты, не смогут написать ни строчки.
— Как разумно устроена природа, Марин, и до чего же мудр Господь!
— И велик, дорогая. Волки режут овец, кошки ловят мышей, черви роют подземные ходы, проветривая почву, ночных бабочек больше, чем дневных, двуногие реалисты трудятся и оказывают услуги, а романтики пишут романы, что, тем не менее, не должно мешать им взглянуть на замок во входной двери и выяснить, не взломан ли он.
— Марин…
— Что?
— Я действительно не понимаю, кто мог…
— Над чем ты сейчас работаешь?
— Над русским романом.
— Снова!
— Снова.
— В нем что, будет две тысячи страниц?
— Марин, петля уже у меня на шее.
— У тебя в столе, случайно, не лежат папки с «горяченькими» конфиденциальными сведениями?
— Нет.
— Тогда забудь. Если к тебе действительно влезли, это был акт устрашения. Любовного устрашения.
