Когда-то Ася пугалась: тонкая морщинка на Люсином лбу становилась твердой чертой, как бы отделяющей результат от решения, руки ее, сжатые в кулаки, давили карманы халата, глаза, добродушные, чуть сонные, ленивые, становились стальными и острыми, непреклонными, как ножи. Со временем Ася догадалась, что обвалы красноречия бывали чаще всего после сложной операции, после риска. Потом заметила, что стоило ей, Асе, поссориться с мужем, как Люся вдруг произносила хвалу Сереже; стоило заболеть Шурику, и Люся, еще не успевшая узнать о его болезни, торопилась заявить, что болезни детей даны женщине в очищение чувств. Был и такой случай: Ася потеряла кошелек с зарплатой, и Люся, которой она еще не успела пожаловаться, вдруг произнесла без улыбки, что недостаток денег есть одна из упоительных свобод, недооцененная человеком.
— Ты колдунья! — говорила Ася.
— Это что-то слишком научное, — отвечала Люся.
Они подружились в Рыбинске в сорок втором году, куда привозили раненых из Сталинграда. Бывало, по двое суток без сна Ася, хирургическая сестра в лейтенантском звании, и Люся, хирург, капитан медслужбы, не выходили из операционной. Леночке тогда было три года, она жила вместе с матерью при госпитале, и, чтобы не убегала во время бомбежек в госпитальный сад, Ася с Люсей сшили ей халат, сшили шапочку и маску, и Леночка ходила в палаты — лечить. Она гладила небритые щеки, она могла по часу держать за руку стонущего. В ее ладошке таилась сила, раненые знали и звали и ждали Леночку. Но она выросла, стала взрослой — добросовестный провизор, послушная девочка, прозрачный ручей с мягким дном и прямыми чистыми берегами.
— Лейся, лейся чистый ручеек с битым стеклом!.. — намек всего лишь на мнимое коварство, на несуществующую загадку, на характер, и Асе жаль было той исчезнувшей странности, той мелькнувшей в Леночкином детстве незаурядности.
Люся говорила:
— Я колдовка.
Она закручивала кольцом дым от сигареты, пронзительно взглядывала на Асю, говорила, дурачась, низким голосом:
— В нашей деревне все были именно колдовками, бабка моя была дикой колдовкой.
Старая шутка. Асе она не нравилась. Люся родилась и выросла в Ленинграде, предки ее во всех обозримых поколениях были учеными-естественниками и служили в академии еще при Ломоносове, а бабушка-колдовка любила позировать художникам и оставила после себя портреты в овальных рамах, указывающие на ее изысканное происхождение и на то, что глаза цвета северного моря, узкие носы с горбинкой, тяжелые волосы и величавость — неотъемлемое богатство рода. И Леночка, и Люся были похожи на нее. Деревня, колдовки, бабка Устинья, дед Пахом — чудачество, выдумка. Ася гордилась Люсиной утонченностью, Люсиными старинными книгами, портретами Люсиной бабушки и даже тяжелым креслом покойного дедушки.
— Что же ты Леночку не научишь ведьмачить?
— Этому научить нельзя, это передается через поколение.
После войны Люся вернулась в Ленинград, и оказалось, что никого из родных не осталось, квартира разбита снарядом, а улицы, и мосты, и скверы, и набережные разрывают сердце воспоминаниями о погибшем муже, и, списавшись с Асей, Люся собрала уцелевшие книги, коллекции деда и портреты бабушки, переехала с Леночкой в южный город, стала работать в родильном отделении. Когда ждали патологических родов, всегда вызывали ее. У нее, дикой колдовки, все проходило благополучно.
— Знания — что? В нашей деревне самые квалифицированные колдовки уходили в повитухи.
В сорок третьем году Люся спасла жизнь еще не родившегося Шурика. Было так.
— Сейчас…
Как всегда, без всякой связи Люся сказала однажды тем особым возбужденным тоном, словно продолжала какой-то неоконченный некогда спор, словно необходимое опровержение было давно у нее готово, но только следовало выждать свободную или удобную минуту, и вот наконец та наступила.
— …в это переломное в нашей священной войне время…
Они с Асей только что отошли от операционного стола, зашили хоть и рваную, но безопасную рану на крепкой ноге почтальонши, которую укусила госпитальная собака.
— …когда мы повернули фашизм лицом к его неминуемой гибели и нам это стоило стольких молодых и прекрасных жизней…
Они грелись у железной голландской печи, грели ладони. Уже светало, их дежурство проходило спокойно, даже пожилой старшина из третьей палаты не стонал в эту ночь.
— …каждая женщина…
Ася увидела, что Люсины ресницы дрожат — однажды они их измерили, оказалось одиннадцать миллиметров против Асиных девяти. Ася услышала, что дрожит и голос Люси.
— …каждая замыслившая аборт женщина не просто трижды безнравственна, не просто преступна перед народом и Родиной, но перед нашей Победой!..
И, не договорив еще чего-то, какие-то слова еще шевелили ее губы, она заплакала. Слезы побежали по узкой щеке в стянутую на подбородок маску.
— Люсенька, — сказала тогда Ася, решив, что деваться некуда. — Поклянись, что не выдашь меня и не отошлешь до последнего.
Люся сквозь слезы смотрела на нее, не понимая.
— Ты беременна?! — ужаснулась она наконец. Вася плюс Ася. Вась — Ася, Васяся. Даже на голландской печке в углу было выцарапано скальпелем: ВАся.
— Ты беременна! Аська, какое счастье! — Люся не имела привычки обниматься, тискаться. — Васяся знает?
Если Васяси не было несколько дней, если Ася тревожилась или просто скучала о нем, следовало открыть печку и прямо в огонь, не обязательно громко, главное, всем сердцем крикнуть: «Ва-ася!» — и он являлся почти сразу прямо под окна операционной верхом на рыжей лошадке, которую кто-то из местных давал ему взаймы.
— Если поклянешься, что не выдашь, я рожу.
— Идиотка! Тебе же вредно теперь работать с эфиром…
Однако ничего, Щурка родился здоровым, и Ася отвезла его к родителям, а вместе с ним целый узел Леночкиных одежек. И Шурку, даже когда Васяся привез ему из Германии штанишки и курточки, все еще одевали, как девочку. Считалось: практично и мило.
После войны Ася с Васей расписались и жили вместе до тех пор, пока не разлюбили друг друга.
Они устроились на лестничной площадке второго этажа на низком подоконнике рядом с цветущим восковым плющом. Над розовым, медово пахнущим венчиком цветов шумел и трудился залетевший в форточку шмель.
Люся закурила и сказала:
— Видела на улице Шурку. Его уже обуревают страсти. Скоро ты будешь бегать ко мне с поручениями от его любовниц.
Это уже было слишком.
— Перестань, Людмила, он еще ребенок!.. — рассердилась Ася.
— Ужасно похож на Васясю… — вздохнула Люся.
Вот и все. Помолчали, повздыхали. Но все решилось.
ЧЕТВЕРТОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
В аптеке Саулу Исааковичу сказали, что Ася работает с двенадцати. Оставалось больше четверти часа. Саул Исаакович пошел навстречу дочери, к остановке ее троллейбуса по наклонной зеленой улице, зеленой не от старых жидких акаций, насаженных на краю тротуара, а от могучих лоз дикого винограда, распластавших влажную, темную зелень до самых крыш по стенам и по решеткам балконов, счастливым владельцам которых Саул Исаакович завидовал.
