Книга Предание смерти - Эльфрида Елинек

Я не раздумывая купил себе новые спортивные туфли, идеально подходящие для бега и прыжков, для передвижений великих спортсменов. Но и они, эти туфли, которые рекламируют по всему миру, не сделают меня другим. В лучшем случае они смогут представить меня в приличном виде. Что я только что сказал? Мускулы говорят об упорных тренировках, а не о природных данных? Это не совсем верно, я своими мускулами обязан не только упорным тренировкам. Я на пару сотен шагов превзошел себя, а потом снова к себе вернулся, но не нашел входа. Должно быть, его чем-нибудь засыпало.

Из глубины взываю своим зычным голосом: я здесь! Я ваш милый Анд и, белокурые локоны которого так восхищали родственников! Анди зовут Арни, когда он перестает быть Арни. Я, я, я, иными словами: это я. Нет. Это был я. Послушайте! Я всегда заботился о своем здоровье, потреблял здоровую пищу, спортсмены питаются экологически чистыми продуктами, но у представителей силовых видов все наоборот. Что бы ты ни принимал, все во вред. Ты останавливаешься и строишь себя, а потом входишь в себя и замечаешь, что все снова развалилось, все, что ты пристраивал за счет последних сбережений. Мансарды. Балконы. Декоративный фронтон. Штукатурка. Я бы с удовольствием принял этот последний привет терминатора, венок на свой гроб. Ах, если бы мне хоть разок выбраться наверх! Но надо ждать, пока венок не просочится в землю, мне за воротник. Ах, только бы они его не выбросили, венок моего кумира!

Да, моему Арни даже пришлось похудеть, чтобы влезть в свой смокинг. А я еще не добился того, чтобы получить право опять одеться. Неистовый врач — общественность — еще не сказал своего решительного слова: «Можете снова одеться». Я был вынужден и дальше вырастать из своей одежды, вместо того чтобы врастать в нее.

Я был и остался бедным крестьянским парнем. Изобилию я противопоставляю свой дефицит. Но это никого не интересует. Однако и этот дефицит однажды придет в движение, он ждет, что из меня выйдет, когда я окончательно утону в себе! Этого не добьешься с помощью тренировок. Я всегда восхищался природой, ну, теперь-то у меня есть для этого возможность. Я смотрю на нее, так сказать, изнутри, с ее неприятной стороны, откуда она показывается только мертвым. Червяки уже вооружаются приборами. Сегодня они залезут даже ко мне в карман! Раньше все было иначе. Что-то от меня еще остается жить, даже если это всего лишь фото. Помогите! Я держу в руках лоскуты своего тела! Я буду изо всех сил выбираться отсюда, пока не расползусь во все стороны, как только что родившиеся змеи из своего гнезда. Пока сам не превращусь в жидкость. Печень уже распалась, почек нет, остались только мускулы, но под ними все стало текучим. Ни на что не годным! Мама!

Когда тело не может удержаться в своих границах, оно просто выходит из берегов. Почему ты не дала мне другое тело, мама? К несчастью, я расплылся, как река в наводнение. Я все время становился не старше, а крупнее! Достигнув таких огромных размеров, я мог вообразить о себе невесть что!

Я Андреас из Туфтень, добрый день. Теперь, когда я мертв, мне себя немножко жалко. Я так долго и так старательно работал над собой, и вот на тебе! Ну да, меня уже слегка стесняло то, что мне приходилось раздеваться перед столькими людьми, которые смотрели на меня снизу вверх, а потом и сверху вниз. Некоторых я приводил в умиление. Но я к этому не стремился. Мое смущение перед столькими людьми… такое чувство, будто подаешь им не пальто, а самого себя: влезайте, пожалуйста. Они бы и рады, да не попадают в рукава. Как я дошел до этого? Тут, собственно, попадаешь в положение женщины, потому что, будучи профессионалом, все время должен раздеваться!

Не исключено, что это мешает стать мужчиной. Оно сидит в моем желудке, словно противотанковая мина-тарелка: ты проглатываешь тарелку вместе с содержимым вместо того, чтобы облизать ее и передать маме: вымой, пожалуйста. Я и впрямь много чего наглотался. Тестовирона, параболана, галотестина и т. п. И стал производить впечатление по-детски простодушного человека. Между отцом и женщинами есть потайная комнатушка, и туда попадает сын. Вот так и я втянулся в это дело, я, вечный сын, громко зовущий маму. Но ее никогда не было на месте. Она следила за моей карьерой издали, погруженная в свое недовольство, свои обиды. И издали исходила криком — вместе со мной.

Арни кричать не надо. Тем охотнее он разглагольствует, ему всегда есть что сказать нам приятным голосом, который выдает в нем жителя Штирии. Конечно же, он обращается только ко мне и ни к кому другому. Он заставляет меня работать, а потом опять гонит прочь, под грубошерстное сукно австрийской почвы, под фетр австрийской шляпы. Арни подарил мне этот набор комплектующих элементов, и мне надо что-то из них соорудить. После моей смерти меня следовало вскрыть, так написано в рекомендациях по употреблению.

Наше маленькое хозяйство там, на родине, никогда не приносило достаточно средств к существованию, но зачем же было вслед за ним отказываться и от своего здоровья? Глупость с моей стороны.

Теперь меня уже не изменить. С другой стороны, именно здоровье было у меня на первом месте. Как и у каждого спортсмена. Главное не есть ничего плохого, нечистого. В результате я, ребенок-великан, хотел засунуть в карман всего Арни, и только в последний момент обнаружил, что у меня и карманов-то нет. На мне не осталось даже последней рубашки. Я гол и мертв! Я создал прочный свой оплот, и теперь в одиночку осаждаю себя. Я, несчастный Анди, доистязал себя до того, что теперь надо мной стоит лишь убогий столбик с распятием. Все обычное меня не устраивало. Я стал массивом, чтобы взбираться на себя же. Я так и не дожил до того, чтобы надеть по-настоящему красивый костюм, как мой кумир. Я сам был своим костюмом, своим единственным плащом, своей защитой и своим зонтом: я сам сделал свое тело, и когда оно мне подошло, надел его.

Я пытаюсь, но у меня никак не получается описать себя, как описывают одежду, держа ее перед глазами. А я теперь очень далеко! Смысл моей жизни состоял в том, чтобы помешать возвращению к себе. Сперва нужно выйти из берегов, а потом возвратиться в них. Вернуться назад, к маме. Это ж надо: я думал, что эта коробка с химическими препаратами поможет мне выстроить себя заново. Но получилось наоборот: они меня окончательно разрушили. Должно быть, я делал что-то не так. Оно и неудивительно: варкой и жаркой всегда занималась мама. Она панировала мои бедные кости. Возможно, я слишком налегал на десерт, который подавали вечному малышу? От маминого пирога с орехами я просто не мог оторваться. Гнев налегает на меня внезапно, как буря. Гонит прочь. Меня, с моими сначала кудрявыми, а потом коротко подстриженными волосами, которые никак не удавалось сделать мягче. Волосами деревенского паренька. У меня по-летнему румяные щеки, щеки ребенка, и этому ребенку из густой листвы деревьев явилось видение. И это видение он принимает так близко к сердцу, будто оно исходит от живого человека. Человеку нужны примеры, не те, что дают ему плохие родители, а те, которые выбирает он сам. Или живущий в нем фантом, который так долго является в человеческом обличье, что начинаешь его бояться.

Я всегда пристально вглядывался в этого призрака, в этого колосса, что, пошатываясь, поднимался во мне, чтобы тут же снова опуститься из страха перед людьми. Мне ни разу не удалось точно, в срок, подготовиться к чемпионату мира. Каждый раз кто-то вклинивался в подготовку, вклинивались двое, а именно первый и второй. Поэтому я сам прежде времени положил этому конец, так и не став взрослым. Я, сын. Теперь они там, дома, каждый день думают обо мне. Почему музыкант играет на своем инструменте, хотя он мог бы этого не делать? Так и я каждый раз играл на своем теле. И вконец израсходовал себя, когда однажды открыл наконец упаковку. Я сам, по собственной глупости, растратил себя. Превратился в мешок с мусором. В пустое место. Хотя внешне казался крепким. Я так и остался ребенком, которому слишком рано улыбнулась удача. С глазами, просительно устремленными на репортера, который должен был написать обо мне что-то хорошее. А теперь меня никто не видит здесь, под землей. Я был благодарен и добр, да, это я могу о себе сказать. Жаль, что я умер, не правда ли? Я был спокойным деревом, которому не хватило совсем немножко, чтобы стать дубом, но в моей кроне все же было несколько весьма острых шипов. Правда, кололи они только меня самого. Как усики овса. Потрогали бы вы меня тогда: твердая, как бетон, телесная масса! А теперь, в гробу, меня едят другие. Однажды мне посчастливилось во плоти, нет, благодаря своей плоти, появиться даже на первой полосе газет. Для меня это значило больше, чем если бы я получил золотую медаль чемпиона мира. Такое вполне могло бы быть. Но теперь прочь от меня! Уходите! Мой портрет имел большую притягательную силу? Так сопротивляйтесь ей! В этой стране свято место, что не заполняет собой спортсмен, не бывает пусто. Такая она жадная, эта страна! Сперва они выставляют спортсмена на балконе и орут как бешеные, а потом забывают о нем. Поэтому многие пытаются уехать из Австрии, чтобы в ней оставалось больше пустых мест. Но при этом остаются там, где были, эти спортсмены, не знаю, они почему-то не могут оторваться от этой страны. Они остаются, чтобы терпеливо пялиться на свои собственные изображения, которые давно уже принадлежат фирмам-спонсорам. Почему на снимках всегда другие, а не ты сам? Нам, которым нет числа, хочется взлететь на крыльях, но приходится уступать место другим. И сидеть дома. Мне, крепкому и надежному мускулистому жителю гор. Я прочно сижу в альпийском седле, которое заполнил собой, чтобы выехать из себя. Первоначальное увлечение спортом превратилось у меня во всепожирающую страсть — страсть пожирать себя самого, а потом пристраивать что-то снаружи вроде громадных альпийских ящиков для цветов перед нашими домами, чистенькими, как исправительные колонии. Да еще и получившими призы за стерильность. В этих домах можно отдохнуть от проведенных в крепком сне ночей.