… – Ты видишь? Вот здесь, собственно говоря, и появилисьпервые хиппи. Здесь родилось это слово. Раньше здесь яблоку негде было упасть…
Перед нами перекресток Хайтс-Ашбери в Сан-Франциско. Бежиткот через дорогу. На столбе сильно подержанная временем листовка «Инструкция попроведению пролетарских революций в городских кварталах». Открывается соскрипом дверь, появляется сгорбленный человек лет пятидесяти, весь почему-томокрый до нитки, капли капают с волос, бровей, носа. Скользнув невидящимвзглядом остекленевших глаз, тащится мимо.
… – Ты видишь? Вот здесь собирались большие хиппи. Это былbig deal! Здесь, возле ресторана, жгли костер, над ним кружились вороны, а изтемноты подходили все новые и новые ребята, потому что Пасифик-коуст-хайвэйбуквально был усыпан хиппи-хичхайкерами.
Перед нами бывший костер «больших хиппи», забранный вчугунную решетку и превращенный в камин. Мы на застекленной веранде ресторана«Натэнэ», висящей над океаном, в сорока милях от Монтерея. Посетителей много,аппетит хороший, настроение, по-видимому, преотличное. Судя по ценам, клиентураресторана – upper middle class. А есть ли здесь хоть один хиппи, не считаяофициантов, одетых а-ля хиппи? Вон сидит старая женщина с очень длинными седымиволосами, с закрытыми глазами, с худым лицом индейского вождя, она – стараяхиппица…
Хиппи – кончились! Их больше нет?!
Между тем за прошедшее восьмилетие даже в нашем языкепоявились слова, производные от этого странного hippie… «Хипня», «хипую»,«захиповал», «хипово», «хипари»…
Между тем во всех странах Запада оформилось, развилось,разрослось явление, которое называют теперь hippies style – «стиль хиппи».Массовая культура, развлекательная и потребительская индустрия, перемалываетэтот стиль на своих жерновах. Майки с надписями и рисунками – гигантскийбизнес. Джинсы заполнили весь мир. Куртки, сумки, прически, пояса, пряжки,музыка, даже автомобили – в стиле одинокого мореплавателя-хиппи, плывущегосвободно и отчужденно через море страстей; в стиле одинокого монаха, бредущегопо свету под дырявым зонтиком. Монах-расстрига, беглец из Тибета, Ринго Стар,ах, обалдеть – that's a picture! «Движение» превратилось в «стиль».
Ты, Ронни, наивный теоретик ранних хиппи, детей цветов,провозглашающих власть цветов, разве ты не знал, что на цветок, засунутый вствол, карабин отвечает выстрелом?
Ты был романтик, Ронни, ты даже в бесовских игрищаххунвейбинов находил романтику. Разве ты не знал, что и молодые наци называлисебя романтиками?
Я помню демонстрацию «флауэр пипл» возле вокзала Викториясолнечным ноябрьским днем 1967-го. Лондон тогда поразил меня обилием солнца имолодежи. Как он отличался от литературного стереотипа «туманного, чопорного,чугунного!..» Они ничего не требовали в тот день, а просто показывали себясолнцу и Лондону, свои огромные рыжие космы, банты, галстуки, колокольчики,бусы, браслеты, гитары… Цветы, власть цветов – смотрите на нас и меняйтесь!Грядет революция духа, революция любви!
Не пройдет и года, как «квадраты» в полицейской форме будутизбивать «неквадратный народ» и в Париже, и в Чикаго, и в других местах мира.
Месяц за месяцем все больше и больше оранжерея превращаласьв костер. Кабинетные социологи, разводя холеными ладонями, объясняли бунтмолодежи повышением солнечной активности. В гуще хиппи, в котле, кто-то, нотолько уж не Аполлон сбивал мутовкой масло, и раскаленные шарики выскакивали наповерхность – воинственные хиппи, «ангелы ада», «городские герильеры», а потоми гнусные сучки-имбецилки, слуги «сатаны» Менсона. Диалектика давала предметныйурок любителям ботаники. Хоть расшиби себе лоб о стенки – повсюду «единствопротивоположностей», повсюду резиновые пули, слезоточивый газ.
Они еще долго бунтовали, забыв про «власть цветов»,превращая кампусы в осажденные города, требуя, требуя, требуя…
Тишайший профессор в Беркли рассказывал:
– Тревожное было время, господа, и не совсем понятное.Однажды читаю я лекцию, и вдруг распахиваются в аудитории все двери и входитотряд «революционеров». Впереди черный красавец, вожак. «Что здесьпроисходит? – гневно спрашивает он. – Засоряете молодые умыбуржуазной наукой?» – «Позвольте, говорю, просто я лекцию читаю потематическому плану.» – «О чем читаете?» – «О русской поэзии, с вашегопозволения.» – «Приказ комитета, слушайте внимательно: с этого дня будетечитать только революционного поэта Горького, и никого больше!» – «А Маяковскогоможно?» – «Оглохли, профессор? Вам же сказано – только Макса Горького, и никогобольше!» – «Однако позвольте, но Алексей Максимович Горький больше известен вмировой литературе как прозаик, в то время как Владимир ВладимировичМаяковский…» Они приблизились и окружили кафедру. Голые груди, длинные волосы,всяческие знаки – и звезды, и буддийские символы, и крестики, а главное, знаетели, глаза, очень большие и с очень резким непонятным выражением. Нет, не угрозабыла в этих глазах, нечто другое – некоторое странное резкое выражение, бытьможет, ближе всего именно к солнечной радиации… «Вы что, не поняли нас, проф?»– спросил вожак. «Нет-нет, сэр, я вас отлично понял,» – поспешил я егозаверить… Между прочим, ба, как интересно! – прервал вдруг сам себяпрофессор. – Вы можете сейчас увидеть героя моего рассказа. Вот он, тотвожак!
Профессор показал подбородком и тростью – слегка.
Мы шли по знаменитой Телеграф-стрит в Беркли. Здесь ещеостались следы бурных денечков: в некоторых лавках витрины были заложеныкирпичом. Витрины этой улицы оказались, увы, главными жертвами молодежных«революций», безобиднейшие галантерейные витрины. Я повернулся по направлениюпрофессорской трости и увидел чудеснейшего парня. Он сидел на тротуаре в позе«лотос», мягко улыбался огромными коричневыми глазами и негромко что-тонаигрывал на флейте. Улыбка, казалось, освещала не только лицо его, но и всюатлетическую фигуру, обнаженный скульптурный торс и сильно развитые грудныемышцы и грудину, на которой висело распятие. Свет улыбки лежал и на коврикеперед флейтистом. На коврике были представлены металлические пряжки для ремней– его товар. Рядом, склонив голову, слушая музыку, сидела чудаковатая собака,его друг.
Я тоже прислушался: черный красавец играл что-то оченьпростое, лирическое, что-то, видимо, из средневековых английских баллад.
– Вы видите, он стал уличным торговцем, – сказалпрофессор. – Многие наши берклийские «революционеры» и хиппи стали сейчасуличными торговцами.
Я посмотрел вдоль Телеграф-стрит, на всех ее торговцев ипонял, что это, конечно, не настоящая торговля, что это новый стиль жизни.
