— Замолчи, — сказал он. — Ты нагоняешь на меня тоску.
X. Художник за работой
Кон примеривался уже около получаса, ища наилучший угол атаки; круп Меевы был красив под любым утлом, но для полноты счастья требовалось охватить глазом и красоту пейзажа — все это растительное буйство, где разгулявшиеся краски яростно бросались друг на друга и исступленно спаривались, а вокруг громоздились необозримые массы зелени всех оттенков, разделенные охряной лентой тропы, поднимавшейся к проезжей дороге среди кокосовых пальм. Меева стояла на четвереньках в отрешенно-мечтательной позе вахинэ Отахи, которую Гоген изобразил именно в этом положении на желто-бело-голубом фоне, но Кон был не какой-нибудь подражатель, чтобы делать копии. Он попросил Мееву еще чуть-чуть опустить голову и спину, чтобы ее бедра, царственно выделяясь на лазурном фоне, позволяли глазу одновременно наслаждаться небом, водопадом, Океаном за скалами и многоцветьем растений на склоне Орохены. Ему хотелось к тому же, чтобы далекий парусник, двигавшийся к полуострову Таиарапу, успел оказаться поближе и выглядел бы белокрылой бабочкой, севшей на эту восхитительную попку. Только бы продержаться с открытыми глазами до конца — это был бы величайший шедевр всей его жизни.
— Погоди-погоди! Обопрись на локти… так… Чуть-чуть ко мне…
Меева с готовностью повиновалась, она знала, как и все жители Таити, что Гоген был необычайно требователен к своим натурщицам в минуты вдохновения, и всячески старалась удовлетворить художественные запросы Кона.
— Не шевелись!
Он расстелил на земле штаны, чтобы камни не кололи колени, и решительно приступил к делу широкими, уверенными движениями. Работая, он одновременно насчитал не менее десятка белых водопадов на склоне горы, чуть выше полосы эвкалиптов, мапе[28]и цезальпиний; прямо над телом Меевы, которое он крепко обхватил руками, папоротники распускались неподвижным зеленым фейерверком, застывшим в миг взлета, и тысячи орхидей обвивались вокруг монументального ствола пуараты с почерневшей от времени корой, а он возвышался над их невинными головками, словно монарх-покровитель, — дереву было не меньше двухсот лет. Оголенная вершина горы являла взору черно-серую стену вулканической эпохи. Кон, чье дыхание участилось в разгаре творческого труда, а движения становились все стремительнее, чувствовал, однако, что в его картине чего-то не хватает: сюда так и просились две лошади, голубая и розовая, вдалеке под водопадом, как на полотнах мэтра. К счастью, этот пробел неожиданно оказался восполнен: на спускавшейся к пляжу тропе появились три таитянки в ярких парео — оранжевом, голубом и бледно-желтом с белыми цветами. Это было как нельзя кстати. Кон попытался продлить миг вдохновения, но пейзаж уже начинал плыть, и художник на миг замер, ибо счастье изначально таит в себе свой конец, а Кон кончать не хотел. Он дружески помахал рукой девушкам:
— Иа ора на! Привет!
— Иа ора на!
Они с удовольствием смотрели на Кона, погруженного в творчество.
— Маитаи? Все хорошо?
— Маитаи, — заверил их Кон, набирая темп.
Таитянки продолжали свой путь с прекрасными безмятежными улыбками, а за ними летели по ветру их черные распущенные волосы.
— За мной!
Этот боевой клич был обращен к Мееве, которая прекрасно его знала и мгновенно устремилась навстречу Кону с таким рвением, что Кону пришлось согнуться пополам и крепко держать ее, чтобы не вылететь из седла. Внизу Океан с ревом бросался на черные базальтовые утесы, словно сердясь, что он не человек.
Потом они некоторое время лежали рядом и нежно смотрели друг другу в глаза, как все те, кому больше нечего отдать. Он склонил голову ей на грудь — на тот единственный берег, где чувствовал себя недосягаемым для далеких бурь.
— Как ты думаешь, это самая большая моя удача?
— Не знаю. У тебя всегда получается великолепно.
Это было приятно, Кон ценил учтивость.
Сам он отдавал бесспорное первенство их объятиям в долине Фаутана. Он считал это своим высшим достижением, о чем Меева и не подозревала: она позировала Кону во всех уголках Таити. Но радость, которую она подарила ему в долине Фаутана, была, пожалуй, одним из прекраснейших моментов его жизни. В том месте гора с четко очерченными уступами, где зелень всех оттенков перемежалась медью и бронзой, была рассечена надвое величественным водопадом. Внизу, в долине, водопад заканчивался широким спокойным устьем, на берегах мирно паслись лошади. Склонившись над Коном, Меева отделывала губами и языком каждую деталь творения, пока пейзаж наконец не закачался. Потом он вспыхнул, окрасился пурпуром и раскололся, и Кону пришлось закрыть глаза. Ничего не поделаешь, счастье требует закрытых глаз.
XI. Меева
Меева была похожа на Тохатао, любимую натурщицу Гогена. Губы полные и мягкие, глаза большие, серьезные, немного печальные, кошачий нос, густые черные волосы — все это необычайно напоминало фотографию, которую Кон долго разглядывал в музее в Эссене. Меева была родом с одного из островов архипелага Туамоту и появилась в Папеэте девять месяцев назад, босая, держа в руках клетку с курами — прощальный подарок односельчан. Кон познакомился с ней не сразу, и за несколько недель, предшествовавших их счастливому соединению, она успела завоевать известность в Папеэте среди местных танэ[29]и тех немногочисленных попаа, которые все еще искали совершенства, вместо того чтобы довольствоваться тем, что попадается под руку.
Кон встретил ее на похоронах Раффата, автора знаменитых книг «Инфляция человека» и «Долой голод!», боровшегося много лет против голода в третьем мире. В пятьдесят пять лет, в гневе и отчаянии, сраженный всеобщим равнодушием и количеством долларов, ежегодно уходящих на вооружение, гонки в космосе и подпитку идеологического безумия, Раффат сбежал в Папеэте. Едва сойдя на берег, он начал без передышки трахаться. Так другие уходят в запой — с горя, чтобы забыться. В этом седом человеке с добрейшими серыми глазами и умным, благородным лицом жила непереносимая боль, и его бессилие перед Властью словно переродилось странным образом в силу иного рода, не знавшую ни возраста, ни меры, ни периодов сбоя. Он продолжал получать запоздалые телеграммы с выражением поддержки от интеллигенции, группировавшейся вокруг Бертрана Расселла. Раффат только смеялся и говорил, что все эти сочувственные слова, наверно, можно отнести к его фиаско в Индии, в Африке и во всем третьем мире, но уж никак не к его деятельности на Таити, которая протекала более чем успешно.
Из рассказов знакомых таитянок Кон знал о яростном и неистребимом огне, пылавшем в душе этого бунтаря, пусть побежденного, но страстно жаждущего самовыражения, подобно Океану, исступленно атакующему незыблемые каменные берега. Когда человек уже не в силах ничего сделать, он еще может заявлять о себе. Раффат заявлял о себе так решительно, что испустил дух в объятиях Меевы. Акции «новенькой» резко поднялись. Кон пригласил ее к себе в фарэ. Это была любовь с первого взгляда, а потом со второго, с третьего и со всех последующих.
