— Так пили бы хорошее сами, — усомнился Фома, выпятив задумчиво толстые крупные губы. — А рабам бы разбавленное давали.
Симон бросил на него короткий взгляд и хмыкнул.
— Вот тут-то самые бунты и начались бы, — сказал он. — Знаешь ли ты трезвый бунт, бессмысленный и беспощадный?
В середине стола поднялся Иксус. В руке он держал чащу свином.
— Слова! — послышались возгласы со всех сторон. — Скажи слово, Крест!
Иксус поднял чашу. Лицо его было бледно и меланхолично-спокойно. Рыжая бородка и рыжие же давно уже не стриженные волосы, соединенные с пронзительным взглядом, придавали проповеднику фанатичный вид. Отхлебнув из чаши, Иксус окинул взглядом присутствующих за столом. Устроившие стол сидели справа, допущенные к столу сидели слева от учителя.
— Товарищи! — сказал Иксус, оглядывая присутствующих за столом. — За отчетный период наша организация потрудилась неплохо. Созданы первички в Пергаме, Смирне, Эфесе, Филадельфии и ряде других городов. В ряды организации влились новые верующие в светлое будущее человечества. Многие наши товарищи зарекомендовали себя как пламенные трибуны, интернационалисты, добивающиеся подлинного равенства как в социальном, так и в политическом смысле этого, понимаешь, слова. Многие из вас помнят, каким к нам пришел Матфей. Неграмотный, забитый пастух, вот кем он был. А теперь это закаленный пропагандист, овладевший методами диалектики и материализма, и мы, я не боюсь вслух сказать это, направляем его на самые тяжелые участки идеологического фронта. А Левий Матвей? Ведь мытарь, пробы ставить некуда было, у ребенка последнее отберет и в закрома Ирода Агриппы снесет. А сейчас? Сейчас это грозный боец, на счету которого уже шесть мытарей и три беглых колона, что промышляли грабежом и разбоями в отношении бедных самаритян и других жителей многострадальных Иудеи и Галилеи.
Не могу не сказать доброго слова о Петре. Если дом начинается с фундамента, то Петр есть краеугольный камень нашего дома. Тронь его — и дом рухнет. Но нет, товарищи, той силы, которая могла бы пошевелить Петра. Если уж он в социальную справедливость и всеобщее равенство уверовал, то уверовал навсегда. И никаким ортодоксам эту его веру не поколебать. На крест он, конечно, не пойдет и отречется даже в случае нужды, а потребуют того обстоятельства, Петр и трижды отречется, но отречение это, товарищи, будет мнимым, чтобы усыпить бдительность нашего общего врага и с новым задором и рвением взяться за дело.
Он оглядел товарищей, сидящих под смоковницей.
— Иуда, — сказал он с некоторой печалью. — У нас их. как вы все видите, сразу двое. Один — боевой товарищ, второй — порченый, словно плод высохшей смоковницы. К сожалению, кто из них есть кто, рассудит время.
— Да ладно тебе, равви, — сказал кариотянин, приближаясь к Иксусу с чашей. — Что ты заладил свое — порченый… предаст… Дай я тебя поцелую!
Иуда обнял проповедника и неловко ткнулся ему в ухо сухими губами.
— Эх, равви, — пробормотал он негромко. — Нет среди нас виноватых, жизнь просто такая сволочная!
Проповедник все понял. Он сразу обмяк и покорно, словно теленок, которого ведут на бойню, уставился на набегающих врагов. Первым к нему подскочил раб первосвященника Малх, больно схватил проповедника за локоть, но тут же взвыл от боли — стоявший рядом Симон ловко отхватил ему ухо мечом.
— Петя, — печально и укоризненно покачал головой Крест. — Раб-то в чем виноват? Забыл, чьи интересы мы должны защищать? Вспомни, что я тебе о классовой борьбе рассказывал!
Малх, держась левой рукой за голову, прыгал вокруг Иксуса и причитал:
— Сотвори чудо, равви! Сотвори чудо!
— Пусть сотворит чудо тот, кому ты неправедно служишь, — хмуро заметил Иксус. — Беги к нему в дом, может, книжник заставит прирасти к глупой голове отрубленное ухо?
Малх понял, что чудес не будет, и, как всякий обиженный, немедленно возжелал мести:
— Хватайте его! Се царь Иудейский!
Иксуса окружили переодетые римляне. Многие на ходу доставали из-под плащей короткие испанские мечи. Симон прикинул силы и незаметно сбросил свой меч в лавровые заросли.
— Не надо только руки ломать, — сказал с достоинством Иксус. — Ведь не слуги Сауловы, не из mentowki, чтобы на невинного человека набрасываться. Скажите, куда идти, — сам отдамся в руки неправедного вашего закона!
Дюжий бритый детина в мятой хламиде — по облику видно, что римский легионер, на оккупированной территории таких сытых жителей не бывает — подозрительно спросил у Симона, уже выкинувшего меч:
— Не ты ли слуга царю Иудейскому?
Симон смалодушничал.
— Знать его не знаю. Гуляя по саду, столкнулся я с этой подозрительной компанией.
Иксус сплюнул.
— Верно я говорил — не пропоет петух, а ты уже трижды предашь меня! Эх, Петр!
— А что Петр? — нервно и по-арамейски отозвался тот. — У нас за объявление себя царем знаешь что бывает?
Крест грустно оглядел своих сподвижников. Все смущенно отворачивались, Иксусу в глаза смотреть никто не спешил. В разговоры со слугами первосвященника, а тем более с римскими легионерами товарищи проповедника вступать тоже не решались. Волк овце всегда глотку перегрызет, чего ж блеять напрасно?
Иксус понял, что помощи ему ждать неоткуда, и опустил голову.
— Ваша взяла! — хмуро сказал он. — Чего уж там-ведите!
Вокруг него сгрудились легионеры и служители. Один из них уже записывал на пергаменте проступки Креста и его сподвижников.
— Хорош базарить![17]— рявкнул один из гуляющих. Судя по голосу, он занимал чин не менее корникулярия. — В узилище выделываться будешь! Отметь, — приказал он. — При аресте оказывал сопротивление, речами своими пытался возбудить пьяную толпу и подстрекал её к бунту!
Иксуса повели.
Иуда придвинул к себе кувшин с вином.
— Вот беда, — сказал он. — И поцеловать никого нельзя без особой опаски!
А над Гефсиманским садом летали сумасшедшие нетопыри и попискивали негромко. Кто бы вслушивался в этот писк! Но найдись такой, чтобы вслушался, непременно показалось бы ему:
— На крест! На крест! На крест!
Фома Дидим оглядел всех присутствующих белым бешеным глазом:
— Продали учителя? Чего молчите, человека на крест, может быть, повели, а вы о новом Исходе думаете?
Иуда поставил на стол две корзинки.
Одна корзинка была со смоквами весьма хорошими, каковы бывают смоквы ранние, а другая корзинка — со смоквами весьма худыми, которых по негодности и есть нельзя. Сунул рукою в одну из корзинок, да ошибся.
— Вот ужас-то, — сказал он, осознав ошибку. — Благохоты, никому верить нельзя!
