При этих словах Джохор наклонился вперед, глядя мне прямо в глаза, но то, что затем вскипело во мне, положило конец возможности, что избавила бы меня от столь многих вопросов и боли. Однако мы не можем ускорить определенные процессы внутри себя: они сами должны проложить себе путь, и довольно часто это происходит без нашей активной и сознательной помощи.
Я думал о наших несчастных людях; меня охватила боль за их судьбу — бессмысленная боль, бессмысленная…
Джохор сказал сухо:
— Это богатая и щедрая вселенная.
— Ты имеешь в виду, она в состоянии позволить себе смерть нескольких миллионов людей?
— Смерть — это что-то новое для тебя? Ты что, только сейчас начал размышлять о смерти — что она означает?
— Уж не говоришь ли ты, что смерть стариков, уже проживших свою жизнь, познавших ее, не отличается от той, которой мы сейчас вынуждены противостоять?
— А разве дети, молодежь, даже младенцы никогда не умирали у вас? Вам приходилось мириться только со смертью старых?
— Не можешь же ты сказать, что не имеет значения, что население целой планеты должно умереть — весь вид?
— Я не утверждал, что это не имеет значения. Как и того, что мы, Канопус, не испытываем боли за происходящее. Как и того, Доэг, что мы ничего не делали, чтобы предотвратить это. Как и того, что мы…
Однако я в негодовании оборвал его:
— Вы не можете увезти с нашей планеты миллионы ее обреченных жителей? У вас нет где-нибудь лишней планетки, которую вы могли бы передать нам для использования, развития, возделывания? Вы считаете нас бесполезными?
— Это действительно вопросы, Доэг? Что ж, я так к ним и отнесусь — но спроси себя: разве Канопус, по твоему опыту, занимается краснобайством? Нет, мы не можем увезти с Планеты Восемь все население. У нас и вправду нет средств…
Но снова негодование так захлестнуло меня, что я не мог позволить Джохору продолжать и воскликнул:
— У вас нет средств! Или ты говоришь, что вы увезете некоторых из нас, предоставив оставшихся своей судьбе? Если ты именно это имеешь в виду, тогда я, например, откажусь! Я не собираюсь спасаться за счет других! И я знаю, что каждый из Представителей скажет то же самое! Мы провели свою жизнь, работая на наших людей, выражая наших людей, являясь нашими людьми, не для того, чтобы оставить их в самом конце… — Здесь мой разум затмился, и надолго. Я знал, что прошло много времени, прежде чем я пришел в себя и обнаружил, что все еще сижу там, в холодном сарае, напротив терпеливо ожидающего Джохора.
Его глаза напряженно изучали мои глаза, мое лицо.
Из-за произошедшего внутри меня в течение этого долгого неясного промежутка я уже совершенно не был способен призывать его к ответу так же дико и яростно, как до этого. Однако через какое-то время я услышал себя, слабо произносящего:
— Странно, что ты тогда сказал, что у Канопуса нет средств для чего бы то ни было… Мы всегда считали вас всемогущими, способными делать все, что только пожелаете. Мы и представить себе не могли, что вы ограничены. Чем ограничены, Джохор? — и сам же ответил: — Вы сами — создания, и создания чего-то, какого-то Высшего Существа, с которым вы находитесь в тех же отношениях, что и мы с вами? Да, должно быть, так. Но я никогда не думал так прежде… И вы не можете перейти свои границы, как мы не можем свои…
И тут в душе моей снова вспыхнул гнев:
— Но на Канопус не обрушилась внезапная космическая катастрофа! Вскармливает ли ваша звезда более одного иждивенца? Ваша планета не оказалась внезапно, буквально на следующий день, погубленной и проклятой неким перемещением звезд, таких далеких, что вы, быть может, даже и не подозревали об их существовании — даже не назвали их?
Он ответил мягко, даже шутливо:
— Нет, пока еще нет. Но ты знаешь, что это могло произойти и с нами, как это случилось с вами.
— И с Роандой.
— И с Роандой. — И тут, при упоминании этого названия, канопианец вдруг испустил вздох такой глубокий и такой мучительный, что я не мог не вскричать:
— Ах, Джохор, хотел бы я знать, оплакиваешь ли ты, испытываешь ли ты муки за нас, Планету Восемь, так же, как ты переживаешь — насколько я вижу — за Роанду! Ты ведь о ней так тревожишься? Она намного прекраснее, чем наша — чем была наша планета? Разговаривая с другими, может, со своей ровней, на Канопусе, вздыхаешь ли так же, как вздохнул при слове «Роанда», когда кто-нибудь произносит «Планета Восемь»?
Он ответил:
— Да, в данный момент я угнетен судьбой Роанды. Я только что оттуда. Тяжело видеть, как нечто процветающее, здоровое и многообещающее, каковой была Роанда, утрачивает свою движущую силу, свое направление.
— Тяжелее, чем видеть, как с нами происходит то же самое?
— Ты забываешь, что будущее твоей планеты должно было быть связано с Роандой! Мы послали на Роанду особенно искусных и замечательных колонистов, с Планеты Десять, синтезироваться с видом, который мы доводили до определенного уровня, чтобы вы, жители этой планеты, могли синтезироваться с ними и стать чем-то совершенно выдающимся — мы на это надеялись…
— Вы планировали перевезти наше население на Роанду. У вас есть средства и цели для этого — но нас сейчас не спасти.
— Некуда вас перевозить. Наша экономика очень точно отлажена. Наша империя не беспорядочна, не зиждется на решениях своекорыстных правителей или на стихийном развитии нашей технологии. Нет, мы уже очень давно переросли это варварство. Наш рост, наше существование, то, что мы есть, — это единица, единство, целое, в том смысле, что, насколько нам известно, не существует более нигде в нашей галактике.
— Так мы — жертвы вашего совершенства!
— Мы никогда не использовали слово «совершенство» по отношению к себе — даже в мыслях… Это слово относится лишь к чему-то несравненно более высшему.
— Но все же мы жертвы.
Я произнес это отрывисто, холодно, тоном, не допускающим дальнейшего обсуждения. Я чувствовал, что уже не смогу продолжать диалог. Я устал, устал так, как уже стало слишком привычным, — когда движения, каждое слово, даже мысль, приходящая в голову, становились слишком тяжелы и трудны. Мне необходимо было поспать.
— Если тебе надо уединиться, можешь воспользоваться моей ледяной пещерой, — произнес я. — А я должен поспать… Должен… Должен…
Погружаясь в свои ворсистые меха, я протянул Джохору комок сушеного мяса и увидел, что он отломил кусочек и попробовал его, без всякого удовольствия, но с явным интересом: Канопус интересовался всем происходящим, должен был интересоваться по своей природе — даже если это была смерть планеты…
Я проснулся с осознанием бодрствования: «Вот он я, в этом давящем тепле шкур и мехов». Я понимал, что хотя в более счастливые дни я просыпался, ощущая: «Это мое состояние, а то был сон, теперь я займусь тем или иным делом», в тех мыслях никогда не было такой остроты, такой настоятельности.
