Потеряв от удивления дар речи, обескураженные тем, что позволили заманить себя в такую ловушку, Сердар и его товарищи вынуждены были сознаться в своем бессилии.
— Кто из вас двоих тот, которого зовут Сердаром? — продолжал офицер, обращаясь к белым.
Сердару ничего не оставалось делать, как сыграть роль, достойную его, то есть продемонстрировать мужество, равное его репутации. Он сделал несколько шагов к офицеру и просто сказал ему:
— Этим именем меня привыкли звать индусы.
Англичанин несколько минут смотрел на него с любопытством, смешанным с удивлением, так как подвиги этого человека создали ему легендарную славу даже среди врагов.
— Вы мой пленник, — сказал он наконец, — дайте мне слово, что вы, находясь под моим надзором, не будете пытаться бежать, и я постараюсь смягчить данные мне суровые инструкции.
— А в случае отказа?
— Я буду вынужден приказать, чтобы вам связали руки.
— Хорошо, я даю вам слово.
— Прошу того же слова и у вас, — продолжал офицер, обращаясь к Бобу Барнету, — хотя не имею чести вас знать.
— Американский полковник Боб Барнет, — отвечал последний с гордостью, — бывший генерал на службе аудского раджи. Даю вам также слово.
— Хорошо, — сказал офицер, отвешивая поклон, — как и ваш товарищ, вы не будете связаны, находясь среди наших сипаев.
Что касается Нариндры, то по знаку командира отряда к нему подошли четыре человека и, обвязав индуса веревками, как колбасу, прикрепили его к длинной бамбуковой палке и в таком виде подняли его себе на плечи. По данному офицером знаку весь отряд двинулся по направлению к Пуант-де-Галлю, куда прибыл почти перед самым рассветом.
Пленников заключили в тюрьму Королевского форта и объявили им, что через несколько минут должно состояться заседание военного суда, на котором их будут судить. Преступление их очевидно: участие в бунте и измена королевской власти, а потому на основании закона об осадном положении, действующего с самого начала восстания в Индии и на Цейлоне, они подлежали суду, учрежденному для разбора дел, изъятых из общего судопроизводства. Этот закон повелевал судить и приводить в исполнение какой бы то ни было приговор в течение первых двух часов после его вынесения. Кроме того, закон гласил, что в случае необходимости «достаточно трех простых солдат под председательством одного старшего, чтобы состоялось заседание суда, имеющего право решать вопрос жизни или смерти каждого индуса, будь он бунтовщик или соучастник».
Таким-то образом Англия, устроив эту жестокую игру или, вернее, гнусное подобие правосудия, не постыдилась заявить, что ни один индус не был казнен без предварительного суда. Когда позже английские войска одержали победу и солдаты, утомленные резней, останавливались, чтобы сосчитать трупы, они устраивали затем военный суд и произносили приговор, которым узаконивали только что проведенную резню, присуждая к смерти двести или триста несчастных, уже переставших существовать.
Трудно довести до большего совершенства любовь к закону. Не думайте, пожалуйста, что мы преувеличиваем; эти факты и еще сотни других подтверждены самыми безупречными авторитетами: «в течение двух лет, уже по окончании революции, англичане наводняли кровью всю Индию, избивая стариков, женщин и детей с сознательным намерением оставить такие страшные воспоминания, чтобы раз и навсегда отбить у индусов охоту стремиться к восстановлению своей независимости».
Каким ужасным зверем может сделаться англо-саксонец, когда он боится что-нибудь потерять, — а он боялся на этот раз потерять Индию!
И подумать только, что эти люди в своих газетах осуждали французских солдат за жестокость в Тонкине[15]и других местах… Никогда французская армия не согласилась бы, даже в течение двадцати четырех часов после подавления восстания, выступать в роли палача, которую английская армия исполняла два года.
Пусть мирно покоится в пыли родной почвы прах сотен тысяч индусов! По ту сторону Афганистана постепенно надвигаются на быстрых лошадках донские и уральские казаки. Киргизские наездники и кочевники Туркестана проходят выучку под знаменами белого царя, и не пройдет и четверти столетия, как правосудие Божие, следующее за нашествием русских, отомстит за мертвых и покарает убийц.
Сердару не решились, однако, нанести оскорбление в лице суда из трех солдат, по уши начиненных виски; военный суд, перед которым он предстал вместе со своими спутниками через четверть часа после своего прибытия в Пуант-де-Галль, состоял из председательствующего генерала и ассистентов-офицеров: приговор был вынесен заранее, их судили только для проформы. Боб Барнет как американец протестовал против суда, учрежденного для дел, изъятых из общего судопроизводства, и потребовал, чтобы его выпустили на поруки. Ему фыркнули в лицо и объяснили, что такое военный суд… Он не впал в уныние и принялся доказывать свою неподсудность, прося отсрочки на две недели, чтобы иметь время…
— Бежать? — перебил его любивший пошутить генерал.
— Не упущу случая! — отвечал Барнет при общем смехе присутствующих.
Он потребовал затем адвоката, ему отказали; потребовал чтения протокола, ему сказали, что нашли бесполезным писать его; напомнил, что он иностранец, потребовал своего консула, испробовал, одним словом, все обходы судейской процедуры, с которыми познакомился в бытность свою ходатаем по делам, заставляя этим судей надрываться от смеха, и достиг лишь того, что его вместе с товарищами присудили к смертной казни через повешение на восходе солнца.
Чтобы не расстреливать, их судили как лиц гражданского ведомства, обвиненных в заговоре против государственного строя. По окончании суда им объявили, что ввиду скорости, с какой солнце восходит в этой стране, им остается всего десять минут для того, чтобы приготовиться дать отчет о своей жизни перед верховным судьей.
Сердар с улыбкой выслушал приговор, как будто это его совсем не касалось.
Когда осужденных привели в тюрьму, Боб Барнет продолжал суетиться по-прежнему. Он потребовал завтрак, который ему тотчас же подали и который он съел со своим обычным аппетитом. Затем он написал пять или шесть писем: одно Барнету-отцу, которого уведомлял, что по случаю восстания он лишился генеральского чина и будет повешен через семь с половиной минут; второе — капитану Максвеллу, сообщая ему, что к великому сожалению ему удастся свести с ним счеты только в долине Иосафата в день Страшного суда; отрезал пять или шесть прядей волос, разложил их по конвертам и передал одному из сторожей, чтобы тот немедленно снес их на почту.
Сердар тем временем спокойно ходил взад и вперед по камере, когда через решетчатое окно к ногам его упала крошечная записка; он поднял ее и быстро пробежал глазами. В ней было всего несколько слов:
Не бойся, ми здесь!
Духи Вод
