— Да.
— Других просьб пока нет. — Максимов щелкнул пальцами.
Дремавший на газоне пес вскинул голову, осмотрелся по сторонам, как будто нехотя поднялся, неторопливо подошел к скамейке. Не обращая внимания на соседа, прижался мордой к коленям Максимова.
— Извини, а зачем тебе кавказец? — поинтересовался Навигатор.
— Пусть будет. — Максимов потрепал пса по густому загривку.
— И все же?
Это была первая попытка считать внутренний настрой, до этого Навигатор ограничился внешним осмотром.
— Конвой мне теперь как родной. Вы, наверно, не знаете… Когда наши нашли меня в подкопе и полумертвого вывезли с той сгоревшей дачи[4], первое, что увидел, выглянув из окна, была вот эта образина. Я неделю без сознания лежал, а он, оказывается, мало что нашел тот «объект», на который меня эвакуировали, но и прятался все это время в кустах. Подозреваю, не жрал ни черта. Как такого бросишь?
Навигатор отметил, что глаза у пса и человека потеплели, словно сквозь янтарь прошел солнечный свет. Он не раз замечал, что измотанный разлуками и одиночеством человек выливает все накопленное в душе на бессловесное живое существо.
— Как знаешь. — Он покачал головой, ничего не добавив.
— Нет, сентиментальности в этом нет, — усмехнулся Максимов. — Голый расчет. Я слишком давно не был в деле, возможно, чутье на опасность притупилось. Глупо было бы узнать это в последнюю секунду. А Конвой — сплошной нюх на опасность. Пусть пока подежурит. Будет мешать, передам вам на временное содержание. — Он запустил пальцы в густую шерсть, пес сладко прищурился. — А что касается тонких чувств… — Максимов поднял взгляд на Навигатора. Глаза вновь сделались холодными, как янтарные шарики в студеной воде. — Если надо, Конвой, не задумываясь, умрет за меня. А я, если придется умирать от голода, буду питаться его мясом. Подозреваю, что он это знает, и если я хоть на секунду сделаюсь слабее, сожрет меня первым. Вот такая у нас любовь. И другой быть не может, пока я — это я, а он — это он.
Навигатор кивнул. Отбросил недокуренную сигарету.
— Все, Олаф, заканчиваем. Погуляй минут сорок, потом возвращайся на эту же скамейку… Запомни. — Навигатор незаметно кивнул на соседнюю скамейку, где сидел уткнувшийся в газету плотный мужчина лет пятидесяти. — Это Сильвестр. От него получишь все необходимое. Как всегда, действуешь в автономном режиме, но, если потребуется, выходи на связь с Сильвестром, он обеспечит силовую поддержку. — Навигатор протянул сухую ладонь. — Удачной охоты, Олаф.
— Спасибо. — Максимов пожал протянутую руку.
Встал, тихо щелкнул пальцами. Пес встрепенулся, пристроился у левой ноги. Пошли по аллее вдвоем, как привыкли, медленно, никуда не торопясь. Пес время от времени вскидывал голову, заглядывал в лицо человеку, что-то прочитав в глазах, удовлетворенно сопел и брел дальше.
Сильвестр бросил свернутую трубочкой газету на скамью.
Навигатор все еще смотрел в тот конец аллеи, где скрылись человек и пес.
— Как он? — тихо спросил Сильвестр, делая вид, что разглядывает носки своих ботинок.
— Я в нем не ошибся. — Улыбка чуть тронула сухие губы Навигатора. — Он выбрал самый опасный путь к цели. Через полчаса он вернется. Передашь новый паспорт и прочие документы и отвези в квартиру Инквизитора, — тоном приказа закончил он.
Сильвестр тихо присвистнул.
— Да, ты прав, — кивнул Навигатор. — И либо туда вернется Инквизитор, либо там появятся те, кто его похитил. Чертовски опасно. А пока он попытается найти в квартире и бумагах Инквизитора то, что просмотрели мы.
— И сколько он будет сидеть в засаде? — с сомнением протянул Сильвестр.
— Не думаю, что долго. У нас слишком мало времени. У нас и у Лилит.
Оба подняли взгляд на небо. Мертвая медуза плыла над просыпающимся городом.
Лилит
Вода бурлила, словно готовилась закипеть, но оставалась прохладной и нежной, как в лесном ручье. Маленькие пузырьки остро покалывали кожу. В теле вялая истома медленно уступала место тугой бодрости, искристой и злой, как эта пенящаяся вода. Лилит потянулась, прикусила губы и застыла, ловя каждое прикосновение тугих струй. Почувствовала соленый привкус на губах, вспомнила, и от этого ласка воды сделалась еще нестерпимей, еще острее…
…Камень гладко отсвечивал, как бедра завалившейся в траву женщины. Послушник стал медленно оседать, рукоятка ножа чуть не выскользнула из пальцев Лилит от навалившейся на клинок тяжести. Послушник выкинул руки, словно хотел прижать Лилит к своей черной одежде, пропахшей ладаном и свечами, но она двинула нож вперед, толкая послушника к камню. Послушник закинул голову, а потом медленно завалился, широко разбросав руки. Нож остался у нее в руке. А на груди послушника заблестело и стало расти влажное пятно.
— Еще раз, — подсказал Хан.
Она взяла нож обеими руками, прицелилась и вогнала клинок туда, где под одеждой бился тугой черный родничок. Послушник дрогнул, тяжелые армейские сапоги проскребли по земле, и он затих.
Она встала над ним: белое лицо, рот полураскрыт от застрявшего в горле крика.
Хан выдернул нож из груди послушника, прошептал что-то резкое, нечеловеческое, словно птица тихо вскрикнула. Клинок, вспыхнув в лунном свете острым ребром, с хрустом вошел в распахнутый рот.
Лилит не успела охнуть, как он вытащил нож и с силой пригнул ее голову прямо к лицу мертвого. А во рту уже бурлила, клокотала пенящаяся струя, словно проткнули мех с молодым вином. Она поняла, чего от нее хочет Хан, припала к резиново-тугим губам. Горячая струя ударила в горло, она чуть не захлебнулась, хотела оторваться, глотнуть воздуха, но Хан не дал, крепче вдавил руку ей в затылок. И тут она почувствовала вкус напитка, соленый и жирный, как горячий бульон. Проглотила все, что набралось во рту, и сразу же его забило новой струёй. Голова пошла кругом. Тошнота заставляла судорогой заходиться живот, а она все глотала и глотала…
Оторвалась, почувствовав, что еще немного, и сердце не выдержит бешеной скачки. Покачнулась на ослабевших ногах. Вцепилась в плечо Хана.
— Нож, — прохрипела она, с трудом разлепив липкие от крови губы.
Опустилась на колени. Подняла сжатый в руках нож к небу. Клинок, показалось, насадил на острие круглый бок луны.
Она знала слова, помнила, но в эту секунду показалось, они сами рождаются внутри, дикими беспощадными пчелами срываются с губ и несутся вверх, туда, где слепли звезды и мутным глазом безумца смотрела вниз луна.
— Творение Невыразимого Имени и Безбрежная Сила! Древний Его Величество Хозяин тьмы! Ты холодный, неплодородный, мрачный и несущий гибель! Ты, чье слово, как камень, и чья жизнь бессмертна. Ты, Древний и Единственный непроницаемый. Ты, кто лучше всех исполняет обещанное, кто обладает искусством делать людей слабыми и покорными, кого любят больше всех, не знающий ни удовольствия, ни радости. Ты, старый и искусный, непревзойденный в хитрости, оставляющий лишь руины и развалины. Приди сюда и прими жертву. Имя твое — Рогатый бог Гернуннос! Трижды три раза произношу твое имя, Бог ведьм, и прошу принять эту жертву. — Зажмурилась и, раскачиваясь всем телом, стала чертить клинком письмена. — Эко, эко, Азарак! Эко, эко, Зомерак! Эко, эко, Гернуннос! Эко, эко, Арада! Багаби лача башабе, ламак кахи ачабада, Кареллуос! Ламак, ламак Бахалиас, габахаги Сабалиас, Бароулас, лагос ата фемоилас, Харрайя![5]
