что они не смогут отправить за линию фронта последних детдомовцев, – аэродром вообще был единственной возможностью поддерживать связь с Большой землей, точнее, держать мост, перекинутый на нее. И довольствоваться не только звуками радио, услаждающими слух музыкой Чайковского, но и получать помощь вполне материальную.
По мосту «Большая земля – аэродром» можно было получать оружие, патроны с гранатами, медикаменты, продукты, отправлять в госпитали раненых.
На розвальнях, которые шли следом за командирскими санями, тряслась короткоствольная, снятая с какого-то допотопного катера пушчонка, рядом с ней стоял ящик снарядов, – подарок «старших братьев» из партизанского отряда, в котором воевал Герой Советского Союза Петр Машеров, у Сафьяныча имелся и толковый артиллерист (кроме тех двоих, которые отбыли с танковой пушкой к соседям), – однорукий старшина (бывший, к сожалению) Лукьянов, застрявший в сорок первом году в одной из здешних деревень.
Лукьянов научился управлять пушкой одной рукой – и заряжать ее, и наводить на цель, и делать выстрел, и разряжать… Мировой был пушкарь.
Дважды Лукьянов был ранен, его оба раза отправляли на Большую землю в госпиталь, возвращался он подштопанный, веселый, довольный самим собою.
Одной рукой Лукьянов держался за трос, которым пушка была зачалена и притянута к бортам саней, привставал в коробе, заглядывая через плечо возницы в пространство, ощупывал глазами лес – что там впереди, скоро ли появится обледенелый след взлетной полосы?
– Йе-ех-ха! – рявкнул Сафьянов со своих саней, согнал с ближайшей ели мрачного голенастого ворона, вздумавшего вздремнуть, тот возмущенно спрыгнул вниз – подальше от этих нечесаных мужиков – пальнут еще!
Впереди, в глубине леса, громыхнуло что-то дребезжащее, словно бы рассыпался вдребезги огромный лист стекла, следом рассыпался еще один лист, такой же большой и непрочный. Сафьяныч протестующе помотал головой, выругался матом.
– Миномет подтянули… Сумели, суки!
С минометом фрицы могут кому угодно свернуть бестолковки, не только малочисленной аэродромной охране.
– Быстрее, быстрее! – подогнал Сафьянов возницу. – Там ребята погибают под огнем!
Меняйлик раньше других засек сани, которые немцы приволокли на себе. Лошадь у фрицев то ли пала по дороге, то ли ее подстрелили в лесу, прямо в сырых снегах, когда простая белорусская лошаденка эта поняла, что не с теми связалась, и отказалась помогать врагу. Вот и тащили фрицы сани вшестером – заменили собою одну лошадиную силу.
На открытое пространство сани осторожные вояки выволакивать не стали – побоялись; прокричав что-то, они их развернули, и стал виден громоздкий неуклюжий миномет, установленный посередине «транспортного средства». Задранное вверх жерло самоварной трубы чернело зловещим провалом. Сейчас немцы сунут в провал хвостатую дуру, именуемую миной, и дернут за цепочку, либо нажмут на педаль – какой у них там спуск?
Подсунувшись поудобнее под пулемет, Меняйлик потеснее прижался к нему и дал длинную, едва не захлебнувшуюся в собственном грохоте очередь, – ему было хорошо видно, как пули всаживались в снег, взрыхляли мокрые серые фонтаны, трясли землю.
Рассев был широкий – очень уж большое расстояние отделяло Меняйлика от саней, попасть было трудно. Для этого нужно было более точное оружие, которое бьет далеко и без отклонений.
Расстреляв коробку дорогих патронов, Меняйлик в сердцах плюнул за бруствер:
– Тьфу!
Поспешно сбил коробку с тяжелого пулеметного ствола, поставил новую, передернул рычаг взвода, хотел снова надавить на спусковую гашетку, но удержал себя. Эх, жаль, нет у него винтовочки – пусть даже не снайперской, а обычной старой трехлинейки, очень, кстати, убойной…
Увидев, что фрицы, мокнущие в снегу, зашевелились снова, Меняйлик выругался – вот мыши! – и дал очередь по выставленным напоказ задам, обтянутым куцыми шинельками. Шинельки, сопровождая свои движения криками, постарались поглубже вкопаться в снег, чтобы пулеметчик их не видел.
Жаль, пулемет раздолбан вконец, пули рассеивает очень уж широко, если бы можно было стрелять прицельно, Меняйлик нащелкал бы много задниц.
– Тьфу! На старости лет заделался специалистам по задницам, – просипел он простуженно и втянул сквозь зубы в себя собственное дыхание.
Вгляделся в противоположный конец аэродрома: ну что там немцы со своим самоваром? А немцы бегали вокруг саней с минометом очень проворно, на хорошей скорости – стремились поскорее открыть стрельбу; поправили сани, установив их как нужно, трубу миномета тоже развернули как надо – в сторону Меняйлика и его голосистого «музинструмента», который надо было подавить в первую очередь…
Меняйлик стиснул зубы, поиграл желваками. Обернулся, глянул в глубину печальной задымленной просеки, где, по его предположениям, мог появиться Сафьяныч с подмогой, – просека была пуста, угрюма, в сером влажном воздухе что-то шевелилось – то ли дым полз, то ли туман, то ли еще что-то, а может, бес какой-нибудь приволокся из лесной глухомани, будет сейчас лешак измываться над людьми, лапами опечатывать воздух…
Ни с того ни с сего вспомнились весенние партизанские щи, их обычно варили из молодой крапивы или нежной, с бледными продолговатыми листками лебеды, – очень вкусная, живая была та еда… Можно было, конечно, приготовить и из конского щавеля, но он держался недолго, быстро твердел, – прямо на корню, делался деревянным, а дерево не только партизаны, а и самые зубастые лошади не смогут есть. Даже если еду заправить сметаной.
При партизанской голодухе после тяжелой зимы и недоеданий крапивный супчик – самое то, что способно вызвать радостную улыбку даже у самого сурового деда, воюющего в обнимку с древней берданкой времен царя Лексея Тишайшего.
Пройдет месяц, в лесу, в затемненных урманах еще будет лежать снег, а оголенные полянки, до которых достает солнце, очень быстро потекут, обнажатся и мигом сделаются зелеными.
Вот из того, что на них вырастет, народ и будет варить витаминные супы. Меняйлик не сдержался, улыбка поползла по его худому лицу, изменила лик так, что Меняйлик перестал походить на Меняйлика.
И такое случается с людьми.
Немцы, лежавшие в снегу, зашевелились вновь, они ждали команды, – Меняйлик даже знал, какая именно команда последует, но ее не было.
Улыбка сползла с его лица, он вернулся в нынешний мозготной неприятный день, в этот серый тяжелый воздух, пахнущий гнилой травой и осклизлой, отстающей от стволов кожурой, подсунулся поближе к пулемету и с силой надавил пальцами на спуск, словно бы от того, насколько будет сильным нажим, зависела дальность полета пуль.
Очередь всадилась в снег метрах в пятидесяти от саней, на которых гнездился миномет, взбила длинный фонтан льдистого, неожиданно искристо сверкнувшего в сером свете дня снега. Меняйлик закусил крепкими, немного подпорченными табаком зубами нижнюю губу, упрямо подвигал небритой челюстью из стороны в сторону и, немного задрав ствол пулемета, дал еще одну очередь, потом, когда в снегу расцвели букеты автоматных
