— Как же он собирался его убить? — поинтересовался я.
— А как вы думаете? — Она посмотрела на меня задумчиво.
— Самое лучшее — отравить.
— Ага, угадали. Вернулся Джемми в большой дом и на следующий вечер, когда они со стариком вместе выпивали, подсыпал ему в вино яд, и отец в ужасных мучениях помер. Джемми унаследовал поместье, Старый Ник одолжил ему тридцать тысяч фунтов, а взамен Джемми отдал ему свою дочь, Софи. Ей сравнялось всего-навсего семнадцать годков, и была она раскрасавица, а Старый Ник был старый урод, и потому она исплакала все глаза.
Тут я с досадой услышал приближавшиеся шаги матери. Матушка не должна была узнать, что я расспрашиваю про семейство Хаффам, ведь она могла догадаться, что я видел письмо.
— Вы оба, похоже, очень уютно устроились, — улыбнулась она.
— Я как раз начала рассказывать мастеру Джонни историю, — пояснила миссис Белфлауэр.
— Думаю, ваши истории нравятся ему больше, чем волшебные сказки, которые я ему читаю. — Матушка улыбнулась мне.
— Нет-нет, — сказал я. — Я люблю и то, и другое. Но истории, которые рассказывает миссис Белфлауэр, правдивые, потому что они случились с живыми людьми.
— Так продолжайте, миссис Белфлауэр, — предложила матушка.
— Нет, пожалуйста, конец я послушаю в другой раз, — поспешно вмешался я.
— Какой же ты невоспитанный, Джонни.
Миссис Белфлауэр поднялась на ноги.
— Раз вы здесь, то я уж пойду, мэм. Доброй вам ночи, и вам доброй ночи, мастер Джонни.
Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.
— Доброй ночи, миссис Белфлауэр. И спасибо вам за историю.
— Спите спокойно, голубчик. Надеюсь, гроза пройдет стороной.
Когда она ушла, матушка сказала:
— Джонни, ты безобразно вел себя с миссис Белфлауэр. А еще раньше — со мной.
— Неправда.
— Правда. Пожалуйста, постарайся исправиться.
— Мне не нужно стараться, — заупрямился я. — Я и так хороший.
Матушка вздохнула, простилась, поцеловала меня в лоб, затушила свечу и вышла.
Уютно устроившись под одеялом, я стал слушать, как тихо воет ветер, как рыщет вокруг дома и трясет дверями и окнами, словно отыскивает щелку, чтобы проникнуть внутрь. Еще одна вспышка молнии, залившая всю комнату неземным светом, таким ярким, что, вновь оказавшись в темноте, я словно бы ослеп, — и гроза наконец разразилась. Едва над головою прокатился гром, хляби небесные внезапно разверзлись, и стремительные капли застучали в окна, как пригоршня камешков. Мне подумалось о побитых посевах вокруг дома, о том, как под мокрой соломой жмутся друг к другу испуганные мышки и птички.
Конечно, я как-то связан с семейством Хаффам! Девиз похожий, а еще и письмо, которое я видел сегодня. И тут мне пришла еще одна мысль: печать-то не была сломана. Матушка не распечатывала это письмо! Означает ли это, что оно было адресовано не ей? Тогда кому?
Я постарался сосредоточиться на этой загадке, но в голову полезли другие мысли. Как странно быть окруженным кирпичами и шифером, которые отделяют меня от холода и сырости. Но нынче, когда ветер накатывал на дом волна за волной, раскачивал шторы и оконные рамы, я задался вопросом, долго ли он сможет противостоять ударам, потому что Сьюки рассказывала мне о том, как в деревне ветром сносило крыши; и я представил себе плиты нашей крыши, улетающие в воздух, как горсть осенних листьев. Конечно, у зверей есть шкуры, а у птиц перья, которые не дают им промокнуть — вроде просмоленного брезента, им укрывают, как я видел, телеги. И с такими вот мыслями я, не дождавшись окончания бури, погрузился в сон.
Глава 5
Следующий день выдался холодным, погода хмурилась, словно на нее плохо повлияли вчерашние излишества. Матушка провела из-за бури бессонную ночь, Биссетт все еще была «не в духе»; они отказываются гулять со мною после полудня, объявили они, за мной теперь не угнаться, очень уж длинные у меня выросли ноги, а посему эта задача возлагается отныне на Сьюки. Таким образом я смог исполнить замысел, который уже очень долго вынашивал.
— Пойдем на Висельный холм, — как ни в чем не бывало предложил я и двинулся в направлении деревни.
— Вы же знаете, это не позволено, — отозвалась она. — Да и первей всего мы должны заглянуть к моей матушке.
— Так нечестно, — запротестовал я. — Это тоже не позволено.
Сьюки встревоженно обернулась.
— Дядюшка снова приболел, я хочу узнать, как он там. Вы ведь не выдадите меня, а, мастер Джонни?
Матушка, надо заметить, не высказывалась определенно по поводу прогулок в эту часть деревни, но ей и не было известно, что Сьюки меня туда водит.
— Нет, если ты обещаешь повести меня сегодня к дорожной заставе.
— К заставе? — весело прощебетала она. — Ну, хорошо. Мы сделаем петлю через Лоуэр-Хемпфорд.
Я был удивлен и даже разочарован столь легкой победой; Сьюки уронила себя в моих глазах, проявив такую уступчивость.
Мне пришло в голову, что Сьюки втайне идет против желаний моей матери, в точности как я вчера, когда рассматривал медальон и письмо. Если так может поступать Сьюки, то, наверное, в этом нет ничего плохого, но я все же чувствовал, что это плохо: мне ведь не хотелось, чтобы матушка меня тогда застала. Дело, по-видимому, заключалось в том, что нарушать запреты — поступок нехороший, но все же не такой плохой, как лгать или воровать. Если бы матушка, вернувшись в комнату, спросила, что я делал, я бы скорее сказал правду, чем солгал.
Скоро мы достигли Силвер-стрит, которая тянулась вдоль южного края Лугов и состояла из двух рядов низких домиков по обе стороны речки (ей следовало держаться в пределах своего широкого, размытого русла в середине дороги, но часто — как в этот день, после грозы — вода подступала к самому краю тротуаров). Домишки с кривыми стенами из дранки и глины, с гнилыми соломенными крышами словно бы норовили стыдливо спрятаться, отступить в грязь, от которой и так едва отличались. Напротив показался домик Сьюки, и нам, поскольку мы следовали другим берегом, пришлось перебираться по ряду больших плоских камней.
— А теперь будьте хорошим мальчиком, подождите здесь, — попросила Сьюки и вошла в дом.
Домик Сьюки прижимался к еще одному, точно такому же, как будто они искали друг в друге опору. Единственное окошко представляло собой небольшую дыру, забитую тряпками и щепками. Постукивая ногой об ногу и дуя на озябшие пальцы, я наблюдал, как несколько оборванных ребятишек тащили в соседний дом ведро воды. По другому берегу шли два мальчика с вязанками дров. Один был чуть старше меня, другой приблизительно мой ровесник. Жалкая, обтрепанная одежонка была им велика, босые ноги обмотаны дерюгой — так обычно ходила в морозы деревенская детвора.
— Ты откуда? — крикнул старший, и оба — недобрый знак — положили вязанки на землю.
