Томаш пересек Мондегу по мосту Сзятой Клары, въехал на Ларгу-да-Портажень и, обогнув ее, повернул налево. Машину он запарковал на стоянке у набережной близ вокзала, через лабиринт узких улочек выбрался на улицу Феррейры Боржеша — оживленную артерию с бесчисленными магазинами, кафе, кондитерскими и бутиками, а затем вышел на живописную Праса-ду-Комерсиу.
На площади он завернул в узенький боковой проулок и вошел в подъезд трехэтажного здания. В стареньком лифте с решетчатой дверью и неизбывным затхлым запахом нажал нужную кнопку и после непродолжительного, но довольно тряского подъема оказался на втором этаже.
— Томаш! — воскликнула мать, с распростертыми объятиями встречая его в дверях. — Хорошо, что ты приехал. Господи, а то я уже начала беспокоиться.
— Но из-за чего?
— Ты еще спрашиваешь! Да из-за шоссе, из-за чего ж еще?
— А причем здесь шоссе?
— Да все эти ненормальные, сынок. Или ты не слушаешь новости? Только вчера на трассе около Сантарена случилась ужасная авария. Безмозглый придурок на бешеной скорости врезался в ехавшую тихо-мирно машину, в которой была целая семья. И у них погиб, бедняжечка, грудной ребенок.
— Ой, мам, если всего бояться, из дома нельзя выходить.
— Ага, но даже дома сидеть опасно, ты знаешь?
Томаш рассмеялся.
— Дома опасно? С каких это пор?
— Да-да, я сама видела в новостях. По статистике, большая часть несчастных случаев происходит дома, чтоб ты знал.
— Еще бы! Ведь дома мы проводим столько времени…
— Ой, не приведи господи! Ну, это я тебе просто сказала, сынок, — разволновалась мать, складывая перед собой руки, как в молитве. — А жизнь — это воистину драгоценный дар. Такой драгоценный дар!
Томаш снял пиджак и повесил на вешалку.
— Да, это так, — произнес он, как бы закрывая тему. — А где отец?
— Задремал. Встал утром с жуткой головной болью и принял очень сильное средство, так что теперь проснется только через час, а то и через два. — Мать показала в сторону кухни. — Пойдем туда. Я обед готовлю.
Томаш, уставший от поездки, устроился на угловом диванчике.
— Как он?
— Отец-то? Да ничего хорошего. — Мать сокрушенно покачала головой. — Боли замучили. Он чувствует себя слабым, подавленным…
— Но радиотерапия-то помогает или нет?
Граса посмотрела на сына.
— Знаешь, несмотря на подавленное состояние, отец, конечно, надеется. — Она вздохнула. — Однако доктор Гоувейа сказал мне, что радиотерапия только замедляет процесс, не более того.
Томаш опустил глаза.
— Ты думаешь, он умирает?
Мать, задержав дыхание, очевидно, решала, что должна и что может ответить на этот вопрос.
— Да, — наконец вымолвила она шепотом. — Ему-то я постоянно внушаю, что нет, что нужно бороться, что всегда есть решение. Но доктор Гоувейа предупредил меня, что иллюзий питать не следует, а нужно правильно распорядиться остающимся временем.
— Отец знает об этом?
— Твой отец, извини, не дурак. Он знает, что у него очень серьезное заболевание, — этого от него никто не скрывал. Но всегда надо стараться поддерживать надежду, не давать ей умереть.
— Как он на это реагирует?
— По-разному. Сначала решил, что это наваждение, что случайно перепутали анализы…
— Да, он говорил.
— Ну а потом все-таки принял. Но отношение к этому у него меняется каждый день, а порой чуть не ежечасно. В минуты наибольшей подавленности он говорит, что умирает и что не хочет умирать. Тогда мне труднее всего его утешить. Потом вдруг наступает какой-то момент, и отец начинает вести себя, будто у него всего-навсего грипп, говорит противоположное тому, что сказал часом раньше. Может строить планы относительно дальних поездок… ну… говорит, допустим, что надо съездить в тур в Бразилию или на сафари в Мозамбик и тому подобное. Доктор Гоувейа посоветовал не разубеждать его, поскольку такие фантазии ему только на пользу — позволяют избавляться от депрессии. И я, честно говоря, тоже так считаю.
Томаш огорченно вздохнул.
— Как же все это печально!
— Ах, просто ужасно! — Она тряхнула головой, будто желая прогнать дурные мысли. — Но хватит о горестном. — Поискав глазами и не найдя чемодан сына, спросила: — Постой-ка, ты что же, не останешься у нас ночевать?
— Нет, мама. К ночи мне нужно вернуться в Лиссабон.
— Уже? Но почему?
— Завтра утром самолет.
Мать схватилась руками за голову.
— Ай, да поможет мне Небесная Заступница! Самолет! Опять ты куда-то летишь на самолете!
— Ну да, лечу. Такая работа.
— Ой, Пресвятая Богородица! Мне уже дурно. Каждый раз, как ты куда-нибудь отправляешься, у меня нервы на пределе. Я места себе не нахожу, мечусь, точно наседка над своим выводком.
— Не надо волноваться, для этого нет причин.
— Куда же ты летишь, Томаш?
— Сначала во Франкфурт, а там пересаживаюсь на рейс до Тегерана.
— Тегеран? Но это, кажется, где-то на арабском Востоке?
— В Иране.
— В Иране? И зачем тебя несет в эту безумную страну, Боже милостивый? Ты разве не знаешь, что они там все фанатики и ненавидят иностранцев?
— Не надо преувеличивать!
— Нет, серьезно! Буквально на днях я видела в новостях. Эти арабы, такое впечатление, только и занимаются тем, что жгут американские флаги и…
— Они не арабы, а иранцы.
— Ну да уж! Арабы такие же, как и иракцы, и алжирцы.
— Да нет же, они не арабы. Мусульмане — да, но не арабы. Арабы относятся к семитам, а иранцы — к арийской ветви.
— Ты сам подтверждаешь мою правоту! Раз арийцы, значит — нацисты!
На лице у Томаша появилось почти отчаянное выражение.
— Ты перепутала все на свете! — воскликнул он. — Ничего подобного! Арийцами называют представителей индоевропейских народов, например, индийцев, турок, иранцев и европейцев. А арабы — это семиты, равно как и евреи.
— Меня это не интересует. Арабы или нацисты, все они одного поля… целыми днями на коленях лбами бьются в сторону Мекки или же взрывают везде свои бомбы.
— Опять ты нагнетаешь!
— Ничего я не нагнетаю, я знаю, о чем говорю.
— Но ты там ни разу не была, чтобы заявлять такое, да еще столь безапелляционно!
— Мне и не нужно там бывать. Я и так прекрасно знаю, что в их краях творится.
— А, вон оно как! И откуда же тебе это известно?
Мать остановилась у плиты, посмотрела сыну в глаза и подбоченилась.
