этому не удивилась.
Меня тянуло сюда с самого первого дня.
Парк менятянул.
Я сделала шаг за ворота, и вокруг каким-то мистическим образом воцарилась тишина. Не было слышно ни голосов людей, ни лая собак, ни редкого гудения проезжающих по улице машин. Слабый ветерок пошевелил волосы у меня на макушке, и мне показалось, это сам дух парка гладит меня по голове, словно встречая дитя, наконец вернувшееся домой.
И как будто дышать стало чуточку легче. Слезы отступили, в груди стало не так тесно и тяжело.
Я добралась до дорожки, бегущей от выхода в разные стороны: налево, к карусели, направо, к комнатам страха и смеха, прямо — к самому колесу. Взгляд отмечал все. Я заметила, что меж плотно пригнанных друг к другу плиток уже пробилась зеленая молодая травка, что спутанные волосы прошлогодней, сухой и пожухлой травы лежат широкими волнами по обеим сторонам от края дорожки, как будто их кто-то косил, что скамейки с облупившейся зеленой краской по-прежнему стоят на месте, и даже киоск «Мороженое» тоже здесь, правда, небесно-голубые буквы на белой вывеске выцвели и стали почти серыми.
Я не хотела снова падать в прошлое, но сопротивляться было бесполезно — тоскующий в одиночестве парк уже схватил и потянул меня за руку, и призраки Егора и Лаврика и меня самой уже тут же оказались на дорожке, побежали рядом со мной, весело смеясь и спрашивая: «А помнишь? А помнишь? А помнишь?»
Я помнила.
Я хорошо помнила день открытия парка, почти восемь лет назад. Здесь тогда собралась вся деревня; и стар и млад, и серьезные взрослые и оголтело вопящие от восторга дети, и уже чуть тепленькие с самого утра местные пьяницы, которых в этот день даже не прогоняли, потому что открытие парка праздновала вся деревня. Пришли даже самые старые бабушки и дедушки — поглядеть на чудо одним глазком.
Из больших колонок, установленных прямо на входе, лицом к улице, чтобы было слышно на всю округу, звучала музыка, и бессмертные детские песни вроде «Солнечного круга» и «Вместе весело шагать по просторам» играли вперемешку с хитами тех времен.
Руководил колонками дядька Игорь Росляков — он торговал на нашем рынке кассетами для магнитофона и «видика» сколько я себя помнила, и считал себя великим знатоком отечественной эстрады. Дядька Игорь залихватски подкручивал усы, нажимал на кнопку и…
— Рыбка моя, я — твой глазик, банька моя, я — твой тазик! — гордо возвещал на весь парк Филипп Киркоров, и наши бабушки под хихиканье детворы охали, качали головами и семенили прочь.
— Ты отказала мне два раза, «не хочу», сказала ты, вот такая вот зараза — девушка моей мечты! — вслед за Киркоровым подключался к шоковой бабушко-терапии кабаре-дуэт «Академия», и детвора хихикала еще радостнее, а бабушки семенили еще быстрее, пока дядька Игорь готовил новый зубодробительный шедевр.
«Сам», то бишь дядя Веня, наш местный «новый русский», который и построил для своей дочери Ксюши этот парк, горделиво прохаживался между аттракционами, ревностно следил за тем, чтобы музыка играла бодрая, воздушных шариков было много, а на лице его любимой дочки сияла улыбка, и хвастал тем, что такого парка ни у кого нет.
У дяди Вени были малиновый пиджак, большое пузо, обтянутое голубой рубашкой, и рыжая кудрявая борода. Он казался мне настоящим Карабасом-Барабасом, пусть и без плетки в семь хвостов, но определенно сказочным богачом, который взял и построил для своей Ксюшки целый развлекательный парк, просто потому что она попросила.
Где-то он сейчас со своей бородой, пузом и пиджаком?..
Егор махнул мне из толпы, я ему обрадовано и смущенно — тоже, и вскоре он уже шел с нами и рассказывал моей бабушке Нюре, с которой я сюда сегодня пришла, кто он такой и откуда взялся.
Взъерошенный ветром Лаврик присоединился к нам чуть позже, и вскоре мы вчетвером мило сидели на лавочке и болтали обо всем. Точнее, болтали они вдвоем. Я, тогда еще не очень доверяющая ни говорливому Лаврику, ни самоуверенному и высокомерному, как мне тогда казалось, Егору, и неосознанно все-таки ожидающая от них какого-то подвоха, сидела тихо, как мышка, и только изредка вставляла пару слов да смеялась над шутками.
— Ты точно не хочешь на колесо? — спросил меня в сотый раз Лаврик, поднимаясь с лавочки. Самому ему уже не терпелось. — Айда с нами за компанию, весело будет. Говорят, оттуда видно всю деревню.
— Не хочу, — мотнула я головой, пунцово краснея. — Я это… боюсь высоты.
— А-а, — понимающе переглянулись они с Егором, и я почти ждала смеха и пренебрежительного «понятно, девчонка же!», но Лаврик только кивнул и сказал, что они быстро.
— А я боюсь пауков, — признался мне он уже потом, когда они вернулись и притащили для всех сладкой ваты на длинных деревянных палках. Бабушка стала доставать деньги, но Лаврик моментально вспыхнул и едва ли не смертельно оскорбился, и деньги пришлось убрать. — А Егор…
— Егор ничего не боится, — заявил тот, горделиво вскинув голову. — Ну, разве что, может быть… тоже пауков.
— Я тоже боюсь пауков, — выпалила я, потому что признаваться всем и сразу было легче. — И крови, и темноты, и закрытых пространств. И больших животных боюсь.
— В меня она пошла, — со вздохом призналась моя бабушка, откинувшись на спинку скамейки и глядя задумчиво прямо перед собой, пока ветер чуть шевелил край платка, покрывающего ее совсем седую голову. — Я тоже по молодости дикушка была, всего боялась. Ни к корове подойти, подоить, ни быка напоить — чуть голову наклонит, рога выставит — замираю, как кролик, и трясусь. Курицу с отрубленной головой увижу — сразу темно в глазах и ноги подламываются. У отца моего рука тяжелая была… по щеке как приложит, вот тогда в себя приходила.
— И как вы справились? — спросил осторожно Лаврик, когда бабушка замолчала.
Она скупо пожала плечами.
— Война, мой дорогой, война, — сказала спокойно и размеренно, и мы притихли, как всегда, когда разговоры заходили об этой великой беде.
Я знала эту историю. Бабушка, отличная рассказчица, рассказывала мне ее много раз, и каждый раз я слушала ее, открыв рот, потому что ее рассказы не шли ни в какое сравнение с книжками о войне, которые я читала.
У них в семье на войну ушло сразу трое: бабушкин отец и два ее брата, и бабушкина мама, моя прабабушка, осталась поднимать еще двоих детей, девчонок, одна.
Уже в начале войны к нам, в Бузулук, перекинули сразу несколько заводов, которые должны были обеспечивать фронт. Мужчины воевали, а фронтовые
