Как черт или не как черт – это придет потом. А в лесу Сен-Жермен я и мои литературные собратья-сюрреалисты склонны были усматривать в этих приятельских встречах эстетическую начинку, а никак не политическую. Прозренье тоже придет потом, позже – но не опалит нам роговицу: было бы странно, если б Москва не пыталась подспудно, без излишнего шума вывести свою страну из жесткой изоляции, в которой она оказалась после смуты семнадцатого года. Для этого она прежде всего нуждалась в преданных партийных единомышленниках на Западе или, по меньшей мере, в левонастроенных приятелях и сподвижниках, а таких в Европе и Америке насчитывалось немало: послевоенный мир если и хотел куда-то двигаться, то влево. Кремль оказался бы слеп как крот, если б не поспешил воспользоваться сложившейся ситуацией себе на пользу – и он так и сделал: в московском руководстве встречались зоркие люди. Сказать, что мы ни о чем не догадывались, сидя за столом на лужайке перед виллой Люсьена Вожеля? Правдивей сказать: мы не хотели догадываться; наши новые советские знакомцы оказывались симпатичнейшими ребятами, не говоря уже о великолепных русских девушках, украшавших наше «охотничье» общество, как райские яблочки ветви яблоневого дерева. Завести роман с русской, а то и жениться на ней – что могло быть экзотичней и милей!
Во Франции так называемый простой народ, человек с улицы, на призывы Москвы не откладывая устроить рабоче-крестьянскую мировую революцию не повелся. Экспорт большевистского опыта не состоялся, пожар мировой революции не разгорелся. Необходимо было придумать и разработать новую тактику.
Любыми средствами приблизить к себе западную леволиберальную творческую интеллигенцию – это была блестящая идея! Брильянтовая! На ее осуществление ни денег было не жалко, ни усилий. Априори настроенные антибуржуазно, мы требовали от буржуазных властей свободы без берегов – как будто у свободы могут быть берега. Писатели и художники, мы были бунтарями, дрожжами инертного общества. Иными словами, мы были как раз теми, кого московским политическим стратегам проще всего было привлечь на свою сторону – если не в рамках мировой революции, то в бархатных тисках дружбы между интеллектуалами или борьбы за мир во всем мире. Наше воздействие на публику – литературное, философское, поведенческое – было куда важней, чем если бы мы принялись кидать в буржуев гранаты и, борясь с несправедливым капитализмом, подкладывать мины под железнодорожные рельсы. Сами о том не догадываясь, мы становились агентами влияния кремлевских идеологов, действовавших через свои спецслужбы. Более того, если бы кому-нибудь пришло в голову сказать мне, что я агент советского влияния, я бы просто расхохотался ему в лицо.
Я бывал на «Фазаньей ферме» лишь наездами и со всеми приезжими, разумеется, пересечься не мог, но я слышал от завсегдатаев о тех, кто здесь по традиции отметился и уже вернулся в Москву. Да я и наших французов повстречал далеко не всех, с кем мог бы здесь повидаться. С неуловимым Андре Мальро мы разминулись несколько раз, а потом Вожель нашептал мне, почему-то на ухо, что Мальро уехал в Китай помочь китайцам устроить революционный переворот и поспособствовать им в строительстве коммунизма. Андре в Китае, у Желтой реки, учит китайцев устраивать переворот! Как это увлекательно и интересно! Я бы тоже туда поехал, если бы меня кто-нибудь пригласил.
Все закончилось с началом войны в Европе: идея обработки левых интеллектуалов себя на время изжила. Званые приемы закончились. Вожель, спасаясь от нацистов, эмигрировал в Америку и вернулся в Париж после капитуляции гитлеровской Германии.
А мне по сей день «Фазанья ферма» дорога тем, что в королевском охотничьем домике я впервые лицом к лицу столкнулся со своей судьбой – Любой Красиной. Первая встреча оказалась мимолетной: столкнулись и разошлись – такое случается. Но это любовное приключение осталось зарубкой в нашей памяти – ее и моей – и продиктовало весь ход нашей дальнейшей жизни; такое тоже изредка бывает.
Люба, младшая из трех сестер – трех дочерей Леонида Красина, близкого соратника Ленина, влиятельного посла Москвы в Париже и Лондоне, выросла на Западе. Ее приверженность фундаментальным западным ценностям несомненна – возможно, она утвердилась в этом своем мировоззрении, наслушавшись разговоров не для печати в доме отца. После смерти Ленина положение этого высокопоставленного политического чиновника пошатнулось: Сталин с подозрением относился к ленинской гвардии, не склонной гнуть шею перед новым вождем, набиравшим силу. В Лондоне, вдалеке от Кремля, опытный подпольщик посол Красин трезво оценивал тревожную ситуацию в Москве, не представлявшую секрета и для его домочадцев. Пересидеть лихое время в Лондоне, избежать репрессий на родине – об этом можно было только мечтать. Но мечта осуществилась: Красин безмятежно скончался на любезной чужбине за десять лет до моей встречи с его дочерью.
Этой встрече, по логике вещей, я обязан моему другу Луи Мартену-Шоффье – по его рекомендации я впервые получил от Люсьена Вожеля приглашение на «Фазанью ферму». И в первый же приезд увидел Любу среди гостей – ей было тогда двадцать два года. Эта случайная встреча означила красную строку в книге всей моей жизни.
А Луи? Ведь это он, пусть невольно, пусть случайно, связал в один узелок наши судьбы – мою и Любы. Но и в случайности люди со скептическим прищуром глаз находят пересечение двух закономерностей… Мартен-Шоффье, начиная со знакомства в литературном киоске «Пощечина общественному вкусу», повсюду мне сопутствовал как верный ангел-хранитель: в литературе, в журналистике, в антифашистском подполье, в моей газете «Либерасьон», где был моим первым помощником и постоянным автором, на которого я всегда мог положиться как на самого себя. Мой друг Луи, в доме которого в Лионе на высоком речном берегу я находил надежное убежище в годы гитлеровской оккупации. Этот дом с двумя выходами казался мне островком надежды посреди моря, вздыбленного смертоносной бурей войны. Я так и называл его – остров.
7. После стихов, перед прозой
Вот странно: чем гуще наливалось тучами небо над Европой, тем сильней тянуло меня от стихов к прозе. Многие считают, что стихотворчество – прекрасная болезнь роста; что ж, может, так оно и есть.
Муссолини в Италии, Гитлер в Германии – тут было над чем задуматься вольнолюбивому французу. Карикатурное народовластие наступало на Европу, оно по-строевому печатало шаг, что, вообще-то, несвойственно свободному человеку, шумно дышало, и дыхание это было зловонным. Обветшавшие империи крошились на глазах, и одурманенная новыми, невиданными ранее социальными поветриями публика радовалась от души, разве что пузыри не пускала. Еще бы – глас народа услышан, демократия на марше! И вот в фашистской Италии поезда наконец-то пошли по расписанию, а в Германии национал-социалисты взялись за дело, расправились с безработицей, как повар с картошкой, и размер пенсий для трудового народа теперь выше всяких похвал. Не говоря уже о вскрытии национального нарыва: злокозненные евреи, эти алчные чужеродцы, оказались корнем всех зол – они развязали Первую мировую, они продолжают грабить народ. Евреи – международный синдикат заговорщиков, от него надо избавиться раз и навсегда, и начать следует с Германии, которая превыше всего. Одним словом, хайль Гитлер!
