идут только через огромное снежное поле, обстреливаемое врагом… Что другого подхода нет.
Событие с перебежчиком вызвало в нашем лагере, как это всегда бывает, множество самых разнообразных действий и чувств. Столкнулось несколько самолюбий: наш маленький капитан позвонил в штаб Рыбачьего полуострова. Штаб потребовал «языка». Но Озеровский хотел организовать с участием перебежчика передачу на сторону немцев.
В итоге наш маленький капитан, как начальник отдела Политуправления, выторговал себе скромнейшее право на две передачи.
Из штаба был дан приказ – тщательно охранять пленного.
К перебежчику приставили двух солдат.
Озеровский знал турецкий и английский языки. Но немецкий он знал пассивно и разговаривать не умел – не обладал достаточной беглостью.
Сидя втроем у слюдяного окошка за откидным столом, мы – наш маленький капитан, я и немец – составляли тексты для выступления по радио Отто Генца.
Видно было, что ему не хочется выступать от своего имени, что он жмется и чего-то недоговаривает.
– Разве вам не достаточно, что я, берлинец, проведу эту передачу как диктор?.. Могу, если хотите, проверить любые ваши листовки, придать им блеск. Я готов помогать: листовки и передачи сделаются безупречными в смысле формы. Но мне не хотелось бы себя называть и говорить от своего имени… Право, я думаю, это лишнее.
– Товарищ капитан, он почему-то не хочет сказать по радио, что это он – Отто Генц.
– «Почему-то»! – пожал плечами маленький капитан. – Естественно, он боится Гитлера… Расплаты. Ясно? Однако ему придется поговорить. А на листовках в Полярном мы напечатаем его фотографию. Это будет наилучшей агитацией нашего отдела: вот он, пленный. Перебежчикам мы действительно сохраняем жизнь.
Принесли ужин. Надо было накормить немца… Оказалось, что у нас нет лишнего котелка. Радист ему отдал свой котелок. Немец ел стыдливо и медленно… Нет!.. Не скажешь, что перебежчик… Впечатление такое, будто кто-то из наших ребят приволок «языка» с другой стороны сопок.
Мы ужинали. Молчали. Каждый был занят своими мыслями.
А за пределом землянки, за слюдяным окошком, продолжалась тихая, огромная, вечная жизнь…
Я подняла глаза. Ярко, жутко и неподвижно блеснуло солнце. Оно, как и прежде, творило свою работу, обдавая сиянием белую пустошь. Озерца внизу, похожие на разлужья, были подернуты сверкающей рябью. Вокруг стояла заколдовавшаяся, затаенная печаль зимы и вечного снега.
Немец поел. Теперь он сидел напротив меня, переплетя пальцы, низко опустив широкую голову, похожий на человека, перенесшего тяжкое потрясение.
И вдруг с видом очень застенчивым и виноватым он глянул на старую банку из-под консервов. Она стояла в углу, у двери. В этой банке хранился жир для смазки сапог.
– Вы позволите, фрейлейн?
Я не поняла, что именно должна разрешить ему.
Сопровождаемый конвоиром немец робко подошел к банке и старательно смазал жиром свои военные башмаки.
– Обувь надо холить, – сказал он мне виновато. – Моя покойная мать говорила: каковы ботинки, таков и сам человек.
Я поглядела на него с ужасом и ничего ему не ответила.
Ботинки! Я была обута в сапоги Саши. Интересно, как я напялю на распухшие ноги свои злосчастные сапоги. Мои ноги будто стали шире и больше. Я не знала, что это первые признаки обморожения.
Что мне делать? Может быть, сказать об этом начальнику? Нет, нет… Он рассердится. Может быть, обойдется.
Пустяк. Пройдет.
Телефонный звонок.
– Требуют, чтобы я усилил охрану, – переговорив со штабом, насмешливо пояснил Озеровский.
– Передатчик в порядке, товарищ начальник, – сказал радист. – Линия гут. Очень гут.
– Великанова, вы уснули? – спросил Озеровский.
– С чего вы взяли?! Я… Ничего подобного.
– Подготовьтесь. Приступаем к радиопередаче.
Как тихо стало в землянке! Даже раненые приподнялись и повернули головы в нашу сторону.
Телефонный звонок.
– Меня просят усилить охрану, – хохоча, сказал Озеровский. – Васильев, пластинку. Мобилизуем внимание противника… Великанова, мобилизуйтесь тоже!
Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь… —
бодро и весело полетела весть о чьей-то возможной и близкой гибели над сопками Тунтури.
На лбу у сидящего рядом со мною немца выступил пот.
– Великанова, – хрипло сказал начальник, – следите за каждым словом. В случае оговорки или неясности тотчас поднимите руку.
– Немецкие солдаты! – хрипло прозвучал голос немецкого перебежчика. – Я, Отто Генц, нахожусь среди русских. Я жив и здоров. Меня приняли хорошо. Мне сохранят жизнь. И дали поесть: пшенной каши, немного тушенки, сладкого чаю и хорошие белые сухари. У русских офицеры живут на переднем крае, в одной землянке с солдатами. Пьют и едят то же самое, что солдаты. Друзья мои, Генрих Верт и Фриц Бауэр! Переходите линию
