— Куда?! — крикнул он так, как не кричал еще никогда в жизни. — Куда направили?
Губы его прыгали, голос сорвался. Он видел их белые лица на мутном фоне бокового экрана. Заостровцев не оглянулся на окрик. Руки его безжизненно висели по бокам кресла, взлохмаченная голова лежала на панели управления двигателями. Как раз под его щекой медленно ползла вправо стрелка поворотного реактора.
Морозов посмотрел на командира. Лицо его было странно искажено — будто одна сторона отставала от другой.
— Сейчас, Радий Петрович… Минутку…
Морозов потянулся к переключателям мнемосхемы — самым дальним на пульте. Перед командиром засветилась масштабная схема: Юпитер, спутники, кольца их орбит, красная линия пути корабля…
Но ведь это была линия рассчитанного курса, ее не с чем было сравнить, потому что датчики системы ориентации не подавали на мнемосхему истинный курс.
Радий Петрович представил себе, как «Апшерон» на выходной кривой углубляется в Ю-поле — углубляется дальше, чем следует… Кроме того, на развороте кораблю предстояло пересечь орбиты десятка спутников Юпитера. Конечно, возможность столкновения практически исключена, но когда движешься вслепую в полях стохастичных возмущений, то и мелкие спутники — дико кувыркающиеся в пространстве ледяные и каменные глыбы — кажутся неправдоподобно близкими.
— Вы не могли рассчитать курс без внешних датчиков, — жестко сказал командир. — Я запрещаю…
Тут он осекся. Он был командир и мог запретить что угодно, но, запрещая, он должен был продиктовать свое решение. А решить что-либо в этой дикой ситуации было невозможно.
Морозов тряс за плечи сидевшего рядом Заостровцева.
— Да очнись ты! — крикнул он ему в ухо. — Вовка, очнись! Что дальше? Корректировать надо!
В отчаянии он сгреб пятерней Володины волосы, мокрые от пота. Заостровцев вдруг дернулся, открыл глаза.
— Поправки! — обрадованно закричал Морозов. — Чего уставился, поправки давай!
Мутные глаза Заостровцева прояснились. Он расправил плечи, потянулся, на его худом лице появилась улыбка, показавшаяся командиру идиотской.
— Так хорошо, — тихо сказал Заостровцев. — Так не давит…
Морозов притянул его голову вплотную к своей.
— Давай, милый, — лихорадочно шептал он. — Поправки давай.
И снова командиру показалось, что они сошли с ума.
Из дальних времен парусного флота перешло в космонавтику железное правило: при живом капитане рулем не командуют. А эти двое командовали. Они колдовали над блоком программирования, вводили поправки. Они вели корабль — а он, командир, смотрел на них, ничего не понимая и все острее ощущая свою ненужность…
Время шло. Космотанкер, все еще разгоняясь, описывал выходную кривую, которая, как опасался командир, могла оказаться безвыходной. Опасались ли этого те двое? Похоже, им было безразлично. Теперь они не суетились у пульта. Откинувшись в креслах, они спали. Заостровцев то и дело ворочался, как будто пытался забраться на сиденье с ногами, сжаться в комок. Обхватывал голову руками, стонал. Морозов лежал в кресле, уронив лобастую голову на грудь.
Да, они спали.
Командир понял, что будить их бессмысленно. Все было сплошной бессмыслицей в этом окаянном рейсе, с тех пор как по ушам ударил ревун. Он еще раз посмотрел на мнемосхему, по которой, удлиняясь неприметно для глаза, ползла кривая. Тупо подумал, что не эта, вымышленная, кривая, а та, истинная, по которой шел корабль, могла в любой момент оборваться грохочущей гибелью. Он сам удивился безразличию, с которым об этом подумал. Перенапряжение брало свое. Командир закрыл глаза.
Дивергенции начались с того, что Заостровцев опоздал на рейсовый корабль. Ждать его, понятно, не стали. Рейсовый ушел на Луну по расписанию, увозя группу практикантов, а Володя остался на Земле. Растерянный и виноватый, он более суток околачивался на космодроме и надоедал диспетчерам, пока его не подобрал Лавровский, который вез на Луну с десяток ящиков, исписанных устрашающими надписями.
Биолога Лавровского Володя немного знал по спецсеминару и по статьям, время от времени появлявшимся в научных журналах. Это был сухонький человек лет тридцати пяти — тридцати семи, с острыми быстрыми глазами и жидковатыми белобрысыми волосами, с глубокими залысинами.
Теперь они сидели вдвоем в тесной пассажирской кабине грузолета.
— Почему вы опоздали на свой рейс? — спросил Лавровский.
Врать Володя не умел.
— Я шел на космодром и… не сумел перешагнуть какой-то… какую-то преграду, — сказал он угрюмо.
— Что? — поднял брови Лавровский. — Какую преграду?
— Не знаю, как объяснить…
И верно, как объяснить то, что с ним вчера произошло?
Он шел к северным воротам космопорта — шел не по дороге, как остальные практиканты, а напрямик, по тропинке. По-утреннему сильно пахли травы. Володе казалось, что он чувствует запах каждой травинки, каждого полевого цветка в отдельности. Была какая-то особенная острота восприятии. Вдруг он остановился. Ему ничто не мешало, а шагнуть вперед он не мог. Машинально, еще не отдавая себе отчета, он свернул и зашагал по росистой траве, мягко шелестевшей под ногами. Он как бы искал проход в невидимой, неощутимой стене. Прохода не было — он чувствовал это. Он забыл о времени, забыл обо всем. Вернулся к тропинке и убедился опять, что не может идти по ней вперед. Снова пошел вдоль невидимой преграды. И только когда дрогнула земля и над космопортом, опираясь на клубящийся черный дым, поднялся корабль, — только тогда Володя пришел в себя. Он с легкостью перешагнул «преграду» и пустился бежать, хотя прекрасно понимал, что теперь спешить бессмысленно. С удивлением он обнаружил, что бродил по полю больше часа…
— Вы не знаете, как объяснить, — кивнул Лавровский, после чего повытаскивал из карманов кучу катушек пленки, аккуратно расставил перед собой на выдвижном столике и, зверски прищурившись, стал разглядывать их по очереди на свет.
— У меня есть проектор, — сказал Володя и полез в свой рюкзак.
Он отдал проектор Лавровскому, а потом, немного помедлив, вытащил из рюкзака панели полусобранного прибора.
После того разговора с Морозовым идея анализатора любви крепко засела в голове у Володи. В течение трех недель все свободное время он возился с микромодулями. Конечно, толку от прибора не было никакого. Но Володя был упрям.
Теперь он разложил перед собой панели с микромодулями и погрузился в хитросплетения схемы. Он забыл обо всем — о постыдном опоздании, за которое еще предстояло держать ответ на Луне, о мучительной размолвке с Тоней и о Лавровском тоже.
А между тем Лавровский уже несколько минут пристально наблюдал за ним.
— Как ваша фамилия? — раздался его высокий голос, от которого Володя вздрогнул. — Заостровцев? Позвольте, вы не сын ли того Заостровцева, который… Сын? Очень приятно. И вы тоже готовитесь стать бортинженером? Так! Скажите на милость, с чего же это вас повело на бионику? — Он пригляделся к пестрой мозаике микромодулей. — Да еще, насколько я понимаю, на нейросвязи высшего порядка?
