Певица скрутила в пальцах пивную картонку.
– И все это из-за меня. Что я за дуреха, не надо было тебя впутывать.
– Луи, честно, я ума не приложу.
Об оконное стекло разбилась сверкающая капля дождя.
Было, наверное, чуть за полночь; ливень потоками хлестал с небес. Укрывшись чехлом с заднего сиденья, мы перебежали через дорогу к моей конторе. Едва оказались внутри, я отправился на кухню, прихватил бутылку рома и два стакана. Когда я вернулся в контору, Мивануи стояла на пороге моей спальни.
– Не много.
– Не лги, распутник.
– Да нет – честно.
– Ты частный сыщик, женщины должны кидаться на тебя толпами.
– Так я тебе и поверила.
– Как знаешь.
Она скрылась в спальне, и я двинулся за ней. Усевшись на кровать, она провела ладошкой по покрывалу и вдруг замерла в растерянности. Мы оба впились глазами в ее руку, которая нащупала под пуховым одеялом странный бугор. Мивануи боязливо откинула одеяло, и озадаченность сменилась страхом, перешла в ужас и разрешилась оглушительным визгом. На подушке в черной липкой луже лежала ослиная голова.
Глава 6
– Прошу, мистер Найт, – мое мультивитаминное фирменное, оно вас взбодрит.
Я взял мороженое и скорбно пошел вдоль по набережной к ослиным загонам Иа-Иа, держа под мышкой картонную коробку с ослиной головой. Сослан сказал, что я выгляжу усталым, и, честно говоря, в этом было мало удивительного. Пятничную ночь я провел в каталажке. А вчера, после того, как мне удалось успокоить Мивануи и отвезти ее домой, попытки забыться сном на несколько часов не принесли особого успеха. В конце концов, кое-как смежив веки перед самым рассветом, я провалился в кошмар – тот, что периодически навещал меня последние двадцать лет. Холодная и дождливая январская пятница, исход дня, нависшая туча так быстро впитывает свет, что уже почти смеркается, а до звонка еще целых полчаса. Мир исполняет симфонию в серых тонах: сланцевое небо, трава цвета зимнего моря. Мобильные классы[23]и железобетонные кубы школы различимы лишь как черная масса, нашпигованная почтовыми марками теплого желтого света – света, из которого мы изгнаны. В небо тянутся тотемные столбы белых стоек – регбийные ворота. А Ирод Дженкинс через толпу мальчишек в перепачканной спортивной форме идет ко мне. Сам не знаю, почему из множества горестных эпизодов меня вечно преследует именно этот. Почему, например, не тот ужасный день, когда Марти отправился бежать кросс, из которого не вернулся. Или почему не тот летний ливень, под которым мальчишки отрабатывали крикетные удары, стараясь, по приказу Ирода, залепить мне мячом в нос. Нет, всегда одна и та же сцена: холодный, заплаканный январский день, когда тренер подошел ко мне через толпу зубоскалящих мальчишек и сказал:
– Ну, что, сынок, хочешь мячик? – И я оказался перед выбором Хобсона:[24]попытаться отнять у него мяч и нарваться на трепку – или не пытаться, а это еще хуже. – Ну же, сынок, хочешь мячик? – И под реготание пацанвы физиономия Ирода треснула по горизонтали. Он называл это улыбкой.
Иа сидел на тюке сена, уронив голову на руки, и не сводил скорбного взгляда с отрубленной головы.
– У тебя в постели?
Я кивнул.
Под ранним утренним солнышком золотилась и плясала пыль в сарае.
Он печально покачал головой:
– Это Эсмеральда.
– Да. я знаю. Понял по белому уху. Мне очень жаль. Он без слов уволил меня от извинений.
– Я-то было подумал – одна из этих шаек постаралась, которые осликов в Голландию вывозят, чтобы там во всяких таких фильмах снимать.
Я поднял мешок и накрыл им голову, заглушив испепеляющий обвинительный блеск в ее глазах.
– Надеюсь, она не очень страдала, – бессмысленно предположил я.
– Нет – это мы, живые обречены на страдания.
– Папа! Ну что ты!
Он поднялся на ноги с отчаянной усталостью боксера, который предпочел бы не возвращаться из нокаута.
– Пойдем, я хочу тебе кое-что дать.
Я прошел вслед за ним мимо стойл, где тихо шебуршились ослики, во флигель, где он вынул из стены кирпич и сунул в проем руку. Оттуда он извлек ключ.
– Я мало что могу для тебя сделать. Я уже слишком стар. Но я могу дать тебе вот это. – Он вложил ключ в мою ладонь. – Он от трейлера в Инисласе. Автомобиль-призрак – его сварили из двух половинок микроавтобусов, списанных после аварии. Нигде не зарегистрирован. Ни в полиции, ни у стукачей из Ассоциации жизнерадостных трейлеровладельцев Британии. Стопроцентно чистый. С дороги его не видно – он стоит за рекламным щитом лагеря отдыха «Бортские Лагуны». Даже тамошний сторож о нем не знает. Если уж совсем припечет, сможешь там перекантоваться. Никто тебя не найдет.
Я зажал ключ в кулаке.
– Там есть еда и вода и непользованный набор лудо. Немного, но лишним не покажется.
– Спасибо.
Он нетерпеливо отмахнулся от моих благодарностей:
– А теперь топай отсюда. Мне еще осла хоронить.
Из Гавани через замок я вышел на самую макушку города и свернул направо как раз у рынка – в магазин шерсти «Вязкий ум». Тенькнул колокольчик, и я пошел по проходу между стеллажами, до потолка забитыми шерстью всех цветов и сортов, которые только в силах предложить овцеводы. Выложив на прилавок клочок, полученный от мамаши Эванса-Башмака, я стал дожидаться, пока Милдред Крикхауэлл осмотрит его сквозь ювелирную лупу. Хозяйка походила на циклопа с единственным водянистым глазом размером с медузу, расчерченным жилками, точно паучьими лапками.
– Самая что ни на есть попонка на чайник, – рассмеялась она. – Занятно, а на вид вы вроде не из таких!
– Это… это не моя, – пролепетал я.
Она опять рассмеялась:
– Как всегда! Еще скажи, что она – твоего приятеля!
Я съежился. Гости города часто удивляются, до чего много магазинчиков у нас торгуют попонками для чайников, и особенно тому, что расположены магазинчики эти в основном у Гавани. Когда именно этот безобидный предмет чайничного убранства сделался прикрытием для подогревания совсем других хоботков, история умалчивает.
