уж поп не отвертится.
— Как из дома уйдешь? Мамка не пустит. Разве без спросу?..
— Без спросу нехорошо. Раз обманешь — потом никогда верить не будут.
— Да еще выпорют. Вчерась я не доглядел за Пашкой, он земли наелся. Эх, и всыпала мне мамка! Рука у нее чижолая. Как даст, как даст!.. Искры из глаз... До сих пор зад болит.
Яшка погладил свои ягодицы.
— А у меня мамка шумит, но не дерется, — похвалился Пантушка.
— Тятька у нас тоже добрый. Все молчит. Он сам мамки боится. — После недолгой паузы Яшка добавил: — Когда я буду мужиком, ни за что бабе не поддамся.
— Так не пойдешь клад искать? — спросил Пантушка.
— Пойду. Только вот мамка не пустит.
— Скажи, рыбу ловить. Возьмем бредешок. В Кривом-то озере раков много.
— Ох, мамка их и любит! — воскликнул Яшка. — За раками она отпустит. Пораньше выйдем, а вечером вернемся.
— И карасей наловим. Знаешь, какие они вкусные!
— Спрашиваешь! — Яшка причмокнул и сделал губами такое движение, словно проглатывал кусочек жареного в сметане карася.
— А каменоломни там рядом.
— Знаю, бывал, — с достоинством подтвердил Яшка.
Спрыгнув с лавочки, они пошли по улице, громко распевая песню, которой научил их Стародубцев:
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает,
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает.
В этом месте Пантушка взмахнул рукой, и ребята еще дружней запели припев:
Так громче, музыка, играй победу,
Мы победили, и враг бежит.
Так за Совет Народных Комиссаров
Мы грянем громкое ура, ура, ура!
У Кривого озера
Игумен Илиодор сидел после вечернего чая у окна, смотрел на березы и ели, освещенные розовыми лучами заката. Лениво и печально звонил колокол, напоминая о вечерней службе. Но игумен не торопился в церковь: его клонило ко сну, бесцветные глаза закрывались, голова безвольно опускалась на грудь.
Осторожный, но настойчивый стук в дверь заставил Илиодора вздрогнуть. «Что бы это значило? Ведь не велел тревожить».
Он хотел рассердиться на вошедшего послушника, но увидел за монашком рослого человека с курчавой бородой и сделался спокойно строгим.
— Разреши, владыка? — резко проговорил курчавый и решительно шагнул через порог.
Послушник выскользнул за дверь.
Минуту-другую игумен смотрел на гостя не мигая, потом спросил:
— Зачем пришел? Чего надо?
Человек ответил не сразу. Он сел на скамью, широко расставив ноги в пыльных сапогах, поудобнее положил локоть на стол и твердо сказал:
— Водки!
Игумен задумался, затем медленно поднялся, подал из шкафа рюмку с зеленоватой жидкостью.
Выпив, гость откашлялся.
— Слышал? — спросил он.
— Не ведаю, о чем ты говоришь, — с невозмутимым спокойствием ответил игумен.
— Об Успенском... Неужели ничего не известно? Сколько дней уже прошло.
— Монастырь далек от мирских дел. К нам приезжали, забрали драгоценности. У нас все обошлось мирно. Мы против власти не идем.
Гость рассмеялся.
— А кто подбивал мужиков на восстание? Не ты ли, святой отец? Кто в монастыре оружие прячет? Не ты ли? Кто через меня с белой армией Колчака связывался?.. Что, память помутнела, отец Илиодор?
Черные глаза гостя сделались злыми, большой кулак его тяжело опустился на колено.
Но игумен оставался по-прежнему невозмутимым. Он спокойно, почти вяло сказал:
— Пошто, Судаков, злобствуешь на старца немощного?
— А пошто отрекаешься от дела, которое связало нас одной веревочкой?!
— Изыде от меня и не показывайся! — сердито произнес игумен и вцепился маленькими руками в подлокотники кресла. — Не впутывай невиноватых.
— Так и запишем, — гость поднялся со скамьи, рывком надел картуз. — Смотри не прогадай.
Игумен ничего не ответил.
Судаков опять сел, тихо спросил:
— Об оружии монахи знают?
— Нет.
— Побереги. Через неделю-другую пришлю подводу с дровами. На нее и погрузишь оружие. Понял? За тем и пришел, чтобы сказать. Еще прошу не забывать насчет харчей. В деревнях сейчас не поживешь, — буду в лесу скрываться. Так что распорядись, чтоб харчи доставляли туда же, в условленное место. Слышишь, отец Илиодор?
Игумен смотрел на него, но думал, казалось, о чем-то другом. Когда дверь за Судаковым захлопнулась, Илиодор перестал сдерживать душивший его гнев. Вызвав послушника, он накричал на него и велел ему в наказание сделать сто поклонов на коленях.
— Будешь знать, как не слушаться. Не велено было никого впускать.
— Я не впускал, — виновато тянул послушник. — Да он револьвером пригрозил.
— А ты и испугался! Небось в монастыре стрелять не станет.
Дождавшись, когда послушник отбил с молитвой штрафные поклоны, игумен приказал:
— Иди в церковь, пусть приготовят все к молебну. Сам буду служить. — Потом добавил: — Скажи, буду служить панихиду по юноше, убиенном в Успенском.
Оставшись один, игумен опять поник головой, сомкнул веки. Со стороны могло показаться, что он заснул. Но Илиодор не спал. Последние дни ему было не до сна. События в Успенском встревожили его. Ожидаемые по всему уезду восстания не вспыхнули, верующие охотно помогали Советской власти изымать церковные драгоценности; крестьяне с радостью получили от государства зерно на семена и стали сеять.
«Поторопились, — размышлял игумен. — Не ко времени восстания-то замыслили. Ох, беда, беда!.. Как бы нас краем не впутали в убийство».
Игумен вспоминал, как появился в монастыре Судаков, подал письмо от настоятеля кафедрального собора в губернском городе. Настоятель писал: «Передаю поклон с братом нашим и прошу оного приютить, яко агнца, отбившегося от стада». О готовящемся восстании против Советской власти и об ожидаемой помощи из-за границы гость передал на словах. Вспомнил Илиодор, как гость отлучался на неделю, иногда больше, появлялся в монастыре на день, на два и снова пропадал. Несколько раз он привозил разобранные винтовки, тайно от монахов собирал их в отведенной ему келье, укладывал в ящики, которые приближенные игумена прятали в подземелье; место это знали три-четыре человека. После неудавшегося восстания в Успенском игумен перепрятал оружие, ничего не сказав об этом Судакову, и решил на время прекратить с ним встречи.
Размышления игумена прервал послушник, доложивший, что к панихиде все готово.
Илиодор не по-стариковски легко поднялся, распрямил плечи и, взяв посох, вышел из кельи.
* * *
Уже стемнело,
