булькает в чугунке дурно пахнущее варево, будто бы я лично праздничный ужин готовила. Но при этом очень везде чисто. Огромный деревянный стол выскоблен добела, да и на полу можно спокойно есть, не боясь подцепить заразу.
— У тебя сонное зелье имеется? — взяв бразды правления в свои руки, спросила у хозяйки.
— Эт смотря для чего.
— Живот резать буду да болезнь доставать.
— Ты чего удумала?! — всплеснула руками Кривуша. — Человека, как скотину, резать не дам! От такого греха потом не отмолишься!
— Не волнуйся. Я немного попорчу. Знаю место нужное. Но чтобы девочке было не больно, нужно усыпить. Ещё воды много, горячей. Чтобы прямо кипела.
— Воды дам и девку усыплю, но резать не проси!
— Кривуша! Ты совсем отупела?! — не выдержала я. — Сказала же, что сама буду! Тебя к больной подпускать — сразу в гроб отправлять! Ещё самогонки приготовь крепкой да света много надо.
— Чего это сразу в гроб? — оскорбилась она. — Чай, не одного выходила.
— Вот сейчас очень нужно, — молитвенно сложив ладони, перешла я на жалостливый тон. — Бабушка! Пожалуйста! Я же всю жизнь себя грызть буду, если ребёнка не спасу.
— Перекрестись, что не Диавол тебя науськал.
Перекрестилась три раза, глядя на икону, висевшую в углу.
— Точно, блаженная, — немного успокоившись, повторила диагноз Кривуша. — Говори давай, что делать. Сама ничаго тута не трогай, а то переворошишь всё!
Выслушав мой план операции, она надолго задумалась.
— Свечей запас имеется. Нитки распущу. Воды тож сварю…
— Всё для лечения нужно в ней прокипятить. И вот ещё, — достала я старые ножницы, — Необходимо затупить так, чтобы крепко сжимали, но не резали. Когда гнойник удалять буду, то нужно здоровую кишочку ими перехватить, покуда ранку ниткой подшиваю. Сможете, бабушка?
— То каргой величаешь, то ластишься… Не безрукая. Ещё и тебя работать поучить смогу. Когда меня волки подрали, то сама свои дырки штопала.
— Ого! Это же настоящий подвиг! Как смогли-то?
— Как-как… От трёх серпом отбилась и доползла до дома. Кровища хлещет. От боли, что те волки вою. Помолясь, взяла иголку и давай раны стягивать. Жить захочешь — и камень сгрызёшь. А я совсем молодая была и помирать страшно не хотела. Теперь уже ладно, а тогда нельзя было… Ты, Лизавета, дай слово, что ежели нас с тобой в монастырь за сегодняшнее непотребство не упякут, то одну мою просьбу исполнишь.
— Какую?
— Придёт время — узнаешь. Ну так как?
— Обещаю.
— Вот и славно! Пойду Прохора отседова гнать: не мужицкое место в бабьем месте находиться. Чего ему во дворе топтаться? А Улька пущай нам помогает. У ней ножки быстрые, будет на поручениях.
Выйдя на улицу, мы объяснили ожидающим нас в санях Прохору и его внучке ситуацию. Мол, лечить долго придётся, и Устинья нам в помощницы нужна.
— Спозаранку вернусь. Бог в помощь, бабоньки! — сказал дед и с явным облегчением покинул подворье Кривуши, истово крестясь.
Всё готово, всё расставлено. Марфу положили на стол. Глядя на её обнажённое тельце, внезапно почувствовала жуткий страх. А если не справлюсь? Я не хирург, хоть и досконально помню все манипуляции, которые учила, втайне мечтая когда-нибудь встать у операционного стола. Но одно дело курсы и учебники, а совсем другое, когда перед тобой лежит эта маленькая девочка.
— Смотрю, поплохело тебе? — сочувственно произнесла Кривуша. — Мож, настоечки успокаивающей хлебнуть дать?
— Нет, бабушка… Сейчас ясность ума и твёрдая рука нужна.
— Оно правильно… Токмо ты тож не трясись. Уж ежели решилась, то делай смело, а то беда случится.
— Ну… С богом! Зелья девочке дала?
— Именно с Богом, внучка, и надоть. Другие нам не в помощь. А зелья переводить не будем. Мне своей силушки хватит её успокоить.
Остро заточенным ножом сделала разрез. Самое страшное — первое движение, протыкающее кожу. А дальше пошло само собой. Жировой прослойки практически нет, поэтому перехожу на мышечную ткань. Двумя загнутыми вилками Кривуша уверенно держит края раны. Достаю кишку… Пальцами! Мне от этого варварства хочется материться, но других вариантов нет. Вот он, слепой отросток!
— Кривуша, зажимай сплющенными ножницами вот тут, — взглядом показываю ведунье нужное место, в надежде, что та поймёт.
— Не могу… Руки обе заняты.
— Устька!
— Ась!
— Руки помой, да самогонкой обработай!
— Ужо.
— Тогда бери тупые ножницы и держи!
— Боюся и подойти к вам…
— Я Мэри на тебя пожалуюсь, что Марией её обзываешь! Выпороть может!
— Бягу! Тута держать?
— Тут. Молодец! Голова не кружится?
— Корова телилась, уж пострашнее было.
— Верно! Умничка!
Нет нужного материала, только драные нитки. Наложила несколько стягивающих швов, которые здесь совсем не к месту… Да тут всё не к месту! Даже я! Спокойно, Лиза-Юлька! У тебя в руках жизнь ребёнка! Потом психовать будешь. Отсекаю раздувшийся отросток, откидываю его и заправляю всё обратно в брюшину. Стягиваю шёлковыми нитками и тонкой иголкой мышечные ткани. Потом свожу края кожи и снова шью.
Пропущено несколько важных этапов, но я их просто не в состоянии сделать с этими инструментами. Последний стежок… Обрезаю часть оставшейся нити. Всё!
— Ну чё? — тихо спрашивает Кривуша.
— Не знаю…
Бросив инструменты на пол, словно зомби, выхожу на улицу и валюсь в сугроб лицом. Лежу так, покуда холод полностью не остужает воспалённый мозг. Захожу обратно в избу.
— Сколько ещё спать будет?
— На полночи хватит, — отвечает Кривуша. — Ты сама б поспала. Краше в гроб кладут! Видано ли дело живое по живому резать, да столько времени закорюкой стоять!
И тут меня накрывает настоящая истерика, выгоняя напряжение последних часов. Сижу, рыдаю и трясусь. Понимаю, что это очень тупо, так как всё закончилось, но остановиться не могу.
— Ну, чаво ты, милая? — гладит меня по голове Кривуша, успокаивая, словно ребёнка.
— Я не могу… Всё не так, как в книгах… Я её убила!
— Ежели Бог разрешил, то выживет наша болезная. А ежели нет, то поймёт, что ты не со зла али корысти старалась. Всех не спасти, но пытаться надо, чтобы свою душу грешную сберечь. Лишь бы не зря тута святотатствовали. Дитё ж ещё неразумное. Жить бы Марфутке и жить!
Слышу, что Кривуша тоже начинает плакать. Подбежавшая Устинья обняла нас обеих и разразилась настоящим громким рёвом. Так и сидели втроём, пуская слезу, не знаю, сколько времени. Наконец, стали успокаиваться.
— Бабуль? — спросила я, вытирая кулаками заплаканные глаза. — Я тебя всё Кривуша да Кривуша… А зовут-то как?
— Баб Светой зови. Тебе теперича можно. И Устинье тоже. Девка сильная, хоть и дура. Прохоровская косточка! У него все в роду малахольные и упёртые. А сильных я люблю.
Два дня мы
