и сразу поняла, что это подарок.
Аничка распаковала корзину, и у меня перехватило дыхание. Там лежали точно такие же розы, точно такие, только свежесрезанные, влажные и едва распустившиеся.
— Пришлось здорово потрудиться, пока я вывела эту розу, а еще труднее было добиться, чтобы признали мою «Учительницу». Я назвала ее «Учительницей» в вашу честь. Сперва хотела назвать «Белянкой», но потом решила, что такое имя скорее подходит кролику, чем розе, правда, смешно, да? Вы только поглядите на нее, пани учительница, вглядитесь повнимательней, вот такой я увидела вас в первый ваш день, когда вы стояли на кафедре в белом платье и румянец заливал ваше лицо.
Лишь теперь я заметила, что розы только на первый взгляд кажутся снежно-белыми. Сквозь холодную белизну их лепестков слегка проступает пурпур, окрашивая цветок не целиком, а лишь снизу, словно кровь, словно отблеск зарницы, что попирает белизну целомудрия и согревает пламенем холод невинности. Эта роза была живая, живая, как человек, как вы, как я.
Я почувствовала, что мои глаза сияют от счастья. Аничка отвела свой взгляд, теперь мы глядели на розы и молчали, мы были сейчас так близки друг другу!
— Как я любила вас тогда! — молвила эта статная женщина. — Сумасшедшей какой-то любовью, я жила, словно в экстазе.
— Или в горячке.
Она кивнула головой, и хотя говорила о своих чувствах снисходительно, подсмеиваясь над прежней маленькой Аничкой, я поняла, что она видит перед собой ту девочку столь же явственно, как и я. И ей так же, как и мне, теперь уже бесконечно далека та давняя наша похожесть.
Честно говоря, это запоздалое признание застало меня врасплох, и я не знала, как к нему отнестись. Оно растревожило меня, как всегда тревожит сознание, что в маленьких детских головенках укладывается много больше, чем просто сведения об арифметике и грамматике, хотя я желала бы, чтобы в них хорошо улеглось лишь то, что я в них вкладываю.
— Я очень хорошо тебя помню, Аничка, — я обращалась к ней на «ты», хотя она была выше меня ростом, — и не только тебя, но всю вашу семью. Помню бабушку, и маму, и твоего отца, как он сидел на табурете и подбрасывал поленья в печку.
— Бабушка умерла еще во время войны, иногда мне было так жалко ее, что я даже злилась, чего она так долго мучается. А мама все та же, все такая же худенькая, только стала помоднее, следит за собой, вот вы бы удивились! Вырастила мне троих ребятишек и детей обоих братьев, наш Зденда был в одной группе с вашим мужем.
Она покраснела, отвела взгляд, видимо, испугалась, что разбудила уснувшую боль. Но боль никогда не засыпала, я сама не позволяла ей уснуть, с кем бы я тогда оставалась в свободное от школы время?
— А ваш брат вернулся?
— Нет, но это же не ваша вина.
Я даже не знала, что у нее есть братья. Наверное, это они тогда шумели и визжали на улице.
— Папа умер, как умирает дерево, — произнесла она тихо. — Еще полный сил, стоял, засмеялся и вдруг рухнул. Совсем как дерево.
И я снова из дальней дали услыхала, как он говорит: «Что-то наша озорница расхворалась», и снова поймала его насмешливый, острый взгляд.
— Ты на него очень похожа, да, да.
— Я знаю. А мой младшенький, так тот — его копия. И такой же вспыльчивый. Отец был резкий, но всегда желал нам только добра и заставлял учиться. Братишка — инженер. Я из-за легких стала садоводом, уже замужняя пошла на подготовительные, мне-то не больно хотелось, но папа взял меня измором, да и моего мужа тоже. «Вот сниму, — говорит, — ремень, тогда узнаете».
Она улыбнулась своим далеким воспоминаниям.
— Бедный отец, он был умнее нас обоих, вместе взятых. Но как они с мамой жили! Словно гусеницы, из которых никогда не выведется мотылек, а ведь мечтали полетать. Те розы, пани учителька, были каким-то видением красоты. Они возвышались над нами, поднимая свои гордые головки, и папа сказал: «Ах, вы, королевы, не пожелал бы я вам очутиться в нашей шкуре», а мама сказала: «Надо прибраться, чтобы им у нас понравилось», а бабушка попросила: «Не топите так сильно, чтобы они не увяли», хотя сама очень любила тепло. Они были прекрасны, ваши розы, но походили скорее на золотые безделушки, и вот тогда меня охватило странное желание вывести розу, которая была бы живой, как человек.
И снова мы вместе с Аннушкой любовались розами, белыми цветами с едва приметным алым оттенком. Был теплый день, и роса с цветов испарилась. В тишине было слышно, как Аничка хрустнула пальцами и потерла сухие ладони.
— Может, вам покажется глупым посвящать всю, всю жизнь тому, чтобы вывести новый сорт розы, ведь их и без меня на свете пропасть, можно было бы заняться чем-нибудь более полезным…
Она не договорила, ей, видимо, хотелось услышать от меня подтверждение, что цель ее жизни избрана правильно. Но какое я имею право решать? Кто я такая? Всего лишь учительница начальной школы, против которой ополчились ее же собственные ученики. Может, я тоже могла бы делать что-нибудь более полезное!
Как же все-таки подавила Аничку старая рабочая окраина, навсегда лишив уверенности, как подрезал крылья тысячелетний гнет, с какой беспомощностью ищет она опору и авторитет, который подтвердил бы правильность избранного ею жизненного пути! Ей невдомек, что ее старая учительница далеко отстала от нее.
— Ты уже переросла меня, девочка.
Я радовалась, что зажгла в ней мечту о прекрасном, о совершенстве, и, если бы даже вся моя педагогическая деятельность не принесла иных результатов, одного этого было бы достаточно.
И вдруг мне показалось комичным, что мы ставим друг другу отметки за вклад в общественное благо, и я рассмеялась.
Давно я не смеялась так раскованно и свободно, может, благоуханная свежесть цветов ударила мне в голову? Впрочем, они не благоухали, а лишь дышали свежестью, словно очень юные существа, и мне хотелось приблизить к ним свои губы, как уста приближают к устам.
— Я должна вам еще в чем-то признаться, боюсь, как бы только все не испортить, но меня это постоянно мучит, будто гвоздь в туфле, я хочу, чтобы вы знали, — ту картинку тогда нарисовала я, и все потому, что я вас любила, я ужасно ревновала вас к вашему будущему мужу. А потом — с какой радостью я вернула бы его вам, с какой радостью! Вы не сердитесь?
Я покачала головой, все во мне давно уже молчало. Точно так же, как
