оранжерейные цветы, перемешанные с ветками лавра, и запечатанное письмо. В одном из футляров лежал великолепный алмазный букет, поразивший графиню своим блеском. В письме, приложенном к подарку, она прочитала:
«Мария, моя нежная Мария, моя первая мысль – это мысль о вас. Мое первое желание – снова увидеть вас. И вы снова придете ко мне, не правда ли? Если нет, то орел сам прилетит к вам! Я увижу вас на обеде. Возьмите, умоляю, с собой этот букет: пусть он соединит нас таинственными нитями в окружающей нас толпе и будет залогом нашего тайного согласия. Под взглядами присутствующих мы сможем понимать друг друга. Если я положу руку на сердце – это будет значить для вас, что оно всецело занято вами, и в виде ответа прижмите к себе этот букет. О, любите меня, моя очаровательная Мария, и пусть рука ваша никогда не отрывается от этого букета!»
Согласимся, что это письмо весьма не характерно для любившего точность и краткость императора. Видно, что в эти слова он вложил всю любовь и страсть, которые он испытывал к молодой графине. Гертруда Кирхейзен по этому поводу не может не выразить свое восхищение:
«Двадцатилетний влюбленный юноша не мог бы написать иначе своей возлюбленной. Войны и битвы не заставили закаленного солдата забыть вечно новый язык любви и даже язык условных знаков влюбленных».
Но что бы ни было в этом письме, Мария решила, что ее не заставят принять ни бриллианты, ни даже цветы. У нее на это было готовое оправдание: букет на груди полагался только на балах, а она должна была поехать на обед, избавиться от которого у нее не было никакой возможности.
У всех окружающих головы шли кругом, все были охвачены честолюбивыми замыслами; ее семья была буквально опьянена, муж по-прежнему совершенно слеп: он не имел ни малейшего представления о той игре, которая велась вокруг него, и более горячо, чем кто-либо, жаждал новых почетных приглашений. Но Мария воспринимала все совершенно иначе.
– Ответа не будет, – вновь с привычным упрямством заявила она и швырнула на пол сафьяновый футляр с брошью-букетом. – Бриллианты! Для чего они мне? Мне не нужны такие подарки! Он что, принимает меня за девку?
Генерал Дюрок, привезший брошь, умолял ее хотя бы прийти на обед, где будет император. Она согласилась: хорошо, она будет, но только без этого бриллиантового букета. Она появится на обеде без «посредников чувств императора».
* * *
В тот же вечер она была на обеде у Наполеона.
Она появилась, и все бросились к ней, все стали смотреть на нее, представляться ей. Ей даже показалось, что все эти незнакомые люди знают, что с ней произошло совсем недавно. Император уже был здесь. Он, видимо, был чем-то недоволен. Он нахмурил брови и посмотрел на бедную женщину злым взглядом – пронзительным и испытующим, мечущим молнии.
Вдруг она увидела, что он быстро направился к ней. Вся дрожа при мысли, что здесь, на глазах у всех может произойти какая-нибудь сцена, какая-нибудь непоправимая ошибка, она опомнилась и с неловкой улыбкой приложила руку к тому месту, где должен был быть алмазный букет.
Увидев, что подаренного им украшения нет, император побледнел. На расстоянии она почувствовала, как приближается приступ императорского гнева. Однако ее жест рукой не остался незамеченным, и у Наполеона сразу отлегло от души. Он повторил жест Марии. Все – буря миновала.
Перед тем как пройти к столу, император подозвал к себе Дюрока и что-то прошептал ему на ухо.
Лишь только она присела, как и на предыдущем обеде, рядом с обер-гофмаршалом, последний начал упрекать ее за то, что на ней нет алмазного букета; но она ответила, что никогда не согласится принять подобный подарок и пусть это будет известно раз и навсегда! Как могла бы она осмелиться показаться с таким украшением? Одно только могло бы дать удовлетворение ее чувствам обожания и преданности – это надежда на лучшее будущее для ее страны.
– Разве император, – ответил на это Дюрок, – не дал вам этой надежды?
И он напомнил ей о целом ряде актов, которые, по его мнению, значили больше всяких обещаний. А что касается того, любит ли ее император, так разве она может в этом сомневаться? И сейчас он смотрит только на нее. В то время как он занят, по-видимому, исключительно общим разговором, он не перестает держать руку на сердце…
* * *
Весь вечер Мария избегала взгляда Наполеона и не обмолвилась с ним ни единым словом. Когда обед закончился и гости разъехались по домам, ее попросили остаться, а затем проводили в личные покои императора. Когда он появился, его лицо было мрачным, а манеры – грубыми.
– Я уж и не надеялся увидеть вас вновь, – сказал он. – Почему вы отказались от моих бриллиантов? Почему вы избегали смотреть на меня за обедом? Ваша холодность обидна, и я не намерен ее больше терпеть.
Он усадил ее в кресло, потом, стоя перед ней, потребовал оправданий. Зачем она ездила в Блонь? Зачем она старалась зародить в нем чувство, которого сама не разделяла? Почему она отвергла его подарки? Что она с ними сделала? Он связывал с ними надежду провести столько приятных минут, а она безжалостно лишила его их. Его рука во время обеда все время лежала на сердце, а ее рука была неподвижна. Только один раз она ответила так, как было договорено.
– Ах, Мария! – воскликнул Наполеон. – Вы меня не любите, а я вот вас люблю все с большей страстью!
И, под воздействием нарастающего приступа гнева, он вдруг с силой хлопнул себя по лбу. После минутной тишины, которую Мария не посмела нарушить, он продолжил:
– Вот вам – полька! Вы только укрепляете меня во мнении в отношении вашей нации…
Глубоко взволнованная и страшно смущенная этими словами, она робко спросила:
– О, сир, ради бога, скажите мне, что вы думаете о поляках?!!
И тогда он сказал, что считает поляков увлекающимися и легкомысленными.
– У вас, Мария, – продолжил он, все больше и больше распаляясь, – все делается под влиянием какой-то фантазии, а не строгой системы. Поляков мгновенно охватывает бурный восторг. Их пылкий энтузиазм шумен и порывист, но они не умеют управлять им, не способны сделать так, чтобы он никогда не кончался. Не ваш ли я рисую портрет, прекрасная полька! Она с риском для жизни протискивается сквозь толпу, словно обезумев, бежит к карете, чтобы увидеть меня, чтобы воскурить мне фимиам! Я
