Наверное, это происходит оттого, что вы ближе других к тому, чтобы покинуть страдание вообще, потому что у вас есть все необходимое для того, чтобы обрести полную Свободу. А может быть, – сказал он, и лицо его внезапно слегка дрогнуло, как будто он вот-вот заплачет, – смотреть на ваши страдания так тяжело оттого, что вы не осознаете, что страдаете, и потому страдаете так безмолвно, бесконечно и безнадежно.
– Что это за страдания? Научи меня, расскажи о том, в чем они заключаются. Я хотя бы смогу узнать всю правду, – услышал я свой жалобный голос, голос человека, который просит поведать ему страшные истины, которые он, конечно, и так всегда знал, но которым не смел взглянуть прямо в глаза.
Он обратил ко мне свое золотое лицо и глубокие карие глаза, полные любви, и кротко заговорил:
– В том мире, в котором ты живешь – в той форме жизни, в которой ты вынужден пребывать в этом рождении, – нет ничего постоянного. Разве ты сам этого не заметил? Ничему нельзя верить, ничто не остается неизменным. Те силы, что управляют твоим миром, те силы, что создали твой мир и тебя самого, обладают неким качеством неустойчивости, и поэтому никакая вещь в твоем мире не будет оставаться для тебя той же самой хоть сколько-нибудь долго.
И больше всего меня тяготит, – продолжал он с еле слышным вздохом. – Когда кто-то из вас, людей, находит того, кого можно полюбить, и любовь эта взаимна; но время не стоит на месте, шестеренки поворачиваются, баланс сил изменяется, и вот уже независимо от вас, под действием все тех же сил, пришедших в движение, вы оба изменяетесь. В этом нет ни капли вашей вины, но вот уже любовь усыхает до симпатии, симпатия сменяется равнодушием, равнодушие перерастает в неприязнь, а неприязнь в конце концов превращается в ненависть. Так частенько и случается в вашем мире, что вы начинаете ненавидеть тех, которых раньше любили, а самые близкие прежде люди не вызывают вообще никаких чувств. Уж так он устроен, этот ваш мир.
Увы, вся моя жизнь подтверждала справедливость его слов, я ощущал какую-то почти физическую боль. Боль эта излучалась наружу, в сторону Майтреи, но, не пройдя и полпути, таяла в золотом свете, окутывавшем его тело. Я почувствовал себя больным ребенком на руках у заботливой матери, одно только присутствие которой даровало мир и покой, излечивало раны и обиды.
Он замолчал, как будто раздумывая, стоит ли ему говорить дальше, но я молча кивнул, предлагая ему продолжать. Мы оба понимали: я должен овладеть этим знанием, чтобы стать свободным, чтобы, в конце концов, у меня возникло само желание освободиться.
Он, не мигая, смотрел мне в лицо, как будто хотел поддержать мою решимость дивным взглядом своих любящих глаз.
– Но есть у вас, людей, еще одна, самая безжалостная разновидность страдания, о которой я поведаю тебе теперь только потому, что люблю тебя. В вашем нынешнем состоянии ума вы целиком и полностью неспособны испытывать эмоцию удовлетворения, чувство завершенности удовольствия. Ваши вожделения бесконечны, они словно огромным кнутом гонят вас, беспощадно бичуя, заставляя хватать, стараться заполучить все больше и больше, как можно больше, всегда больше, чем у вас уже есть. Вы, как букашки, бессмысленно сражаетесь друг с другом за место под солнцем, стараясь вырвать свое ничтожное счастьице у мира, у других букашек-сородичей, а потом – когда это вам наконец удается – ваша неудовлетворенность снова поднимает вас в атаку за новым куском такого же пустякового счастья. Иногда вам снова улыбается удача, но эта новая победа недолго радует вас, и все начинается сначала… – Он снова помолчал, как будто уже само воспоминание о том, как работает ущербный человеческий ум, доставляло ему болезненные переживания.
– Попробуй представить себе, – наконец снова заговорил Майтрея, на этот раз глядя сквозь меня куда-то в пространство за моей спиной. – Каково это – сидеть сложа руки и наблюдать моим всепроникающим умом – умом, которому известно все, – все эти бесконечные вселенные, состоящие из несметного числа звезд и планет, на которых живут бесчисленные живые существа. На светлой стороне каждой обитаемой планеты – той стороне, которая обращена к ближайшей звезде – сейчас день, и вот все эти бесчисленные существа, безжалостно подгоняемые бичом своей неудовлетворенности, будут до самого вечера тратить драгоценные часы своей жизни на эту гонку за бессмысленными удовольствиями, которые им с каждым разом все труднее и труднее получать и которыми просто невозможно – ибо некогда, ведь уже надо бежать за новыми! – толком насладиться. Каково это – наблюдать, как измотанные этими скачками за призраком удачи, истощившие свои тела, впустую растратившие свою энергию и интеллект, эти суетливые людишки умирают от своих непомерных и тщетных усилий – и все потому, что им никак не удовлетвориться тем, что у них уже есть, хотя в подавляющем большинстве случаев того, что они имеют, вполне достаточно, чтобы достичь – как достиг я – истинного счастья.
И он снова замолчал, на этот раз надолго. Такая пауза уже сама по себе была беспощадной, ведь я не мог не заметить, что он только что описал мою жизнь и жизнь всех тех людей, что живут вокруг меня. Совсем неожиданна была жестокость, исходящая от существа, попросту неспособного ни на что, кроме чистейшей любви.
Наконец Майтрея с наслаждением по-кошачьи вытянулся на траве и зачерпнул между корнями чинары горсть песка. Он перекатился на живот, глядя на траву, которая была слегка освещена золотым сиянием его тела, медленно и даже как-то мечтательно поднял ладонь и начал сыпать песок тонкой струйкой; песчинки слегка вспыхивали, пролетая сквозь свет, исходящий от его лица, и собирались на земле между былинками в небольшую кучку.
– Посмотри на эту горку, – тихо скомандовал он. – Она величиной с гималайскую вершину, она занимает полнеба, она подавляет воображение своими размерами. А каждая песчинка – это мертвое тело, отдельно взятый труп. Гора трупов. Тут мужчины и женщины, самки и самцы, толстые и худые, белые и темнокожие, двуногие и четвероногие, молодые и старые, покрытые шерстью и одетые в чешую, говорящие, блеющие, чирикающие и просто пускающие пузыри – тысячи, сотни тысяч, нет, миллионы трупов лежат в этой кучке между травинок. И все эти тела твои, ведь я наблюдал за тобой и веками надеялся, ах как я надеялся, что в один прекрасный день ты станешь достаточно чистым для того, чтобы узреть меня. А ты все эти годы, все эти долгие годы, которым нет числа, брал себе одно тело за другим – бесчисленное количество, мириады тел! – влезал в него, разгуливал в нем, плавал, летал или ползал, снова и снова умирал вместе с ним, прожив пустую, бездарную жизнь в бессмысленной погоне за никчемным счастьем. – Тут он наклонился, дунул на песчаный холмик, и тот рассыпался.
Мы снова на мгновение замолчали, но я чувствовал, что Майтрея еще не закончил портрет моего безысходного существования. Он снова перевернулся, все с тем же наслаждением потянулся и лег на спину, уставившись в звездное небо с очевидным выражением совершенного счастья, так напомнившим мне Ее облик.
– Ты посмотри на это небо, посмотри на эти далекие звезды! Кстати, может, тебя порадует то, что, пока я наблюдал за тобой на фоне рождения, развития и гибели целых галактик, тебе удавалось достичь невероятных высот. Помню, как жители одной планеты возвели тебя на трон, присвоив тебе титул вселенского монарха. Я видел, как ты был первым и единственным человеком, кто забрался на высочайшую вершину своего мира. Я видел, как ты был женщиной, совершенной, несравненной красоты, я видел тебя сказочно богатым торговцем, самым быстрым бегуном, самым известным ученым, самым гениальным художником, самым бесстрашным воином, – короче, самым прославленным, совершенным и непревзойденным среди всех жителей твоего мира.
