дабы бросить вызов опускающимся сумеркам, заходящему в квадрате неба солнцу и ты мне сказала: «Наступит час
приветствовать тебя: «Взгляни! Я поднялся так высоко как того желал Верлен».
V
Упорство мечты
Этим утром я проснулся со странным чувством тревоги, которое сжимало грудь. Вышел из дома непривычно рано — около восьми часов — и вскоре очутился в квартале Саламанка, где расположен отель «Веллингтон» — прежнее место моего проживания. Апельсиновый сок в кафе «Небраска». Затем пешком по авеню Веласкеса в сопровождении приятного бриза. Мимо величественного отеля из латуни и зеркального стекла — портье приветствует, меня не узнавая, — белесой церкви, бесконечного парка Ретиро. Я шагаю вдоль внешней ограды, рассматриваю, задрав нос, архитектурные фасады зданий и вдыхаю запах газона, который собираются стричь муниципальные служащие. Этот запах перемешивается с запахом гренок, что жарят неподалеку, — Страстная неделя обязывает. Местное братство готовится к парадному шествию под бой барабанов и в сопровождении женщин, одетых в мантильи. У меня побежали мурашки по коже: я снова очутился в этих особенных местах, где не раз хаживал, они стали частью моего внутреннего пейзажа. Всматриваюсь в ту дорогу, по которой бродил, начиная с первого января, много раз оборачиваюсь, чтобы лучше запомнить очертания, цвета, запахи. Хоть знаю наперед, что при каждой попытке все это вспомнить память будет ослабевать в пользу пронзительно голубого неба — короля зари, повелителя дня — того единственного, что меня заполняет. «Небо Мадрида необычайно ясное, — писал Эрнест Хемигуэй, — рядом с ним итальянское небо кажется сентиментальным…»
Слева от меня — оранжевый полукруг вокзала, где укрылся тропический сад с ползающими повсюду черепахами из Флориды. Я шагал через этот сад между жительницами Флориды, словно по кораблю во время качки. Мостовые Куэста-де-Мояно, букинистические киоски серовато-жемчужного цвета, ботанический сад — здесь я оплакивал свое превращение во взрослого человека, ибо не знал, что делать с этой обременительной свободой. Короткие сообщения Нади и то, как важно добиться блеска женских глаз. Несколько недель назад моя жизнь походила на «Гернику» Пикассо. Сегодня предстоит увидеть эту картину наяву, дабы понять, действительно ли я повзрослел. Через час перед музеем Королевы Софии состоится встреча с моей королевой, она так прекрасна на фоне неба…
Интересно, что придает здесь больше решительности: стеклянный лифт больницы, превращенной в музей, или живописный ад Пикассо? Или священный гнев, что стал пульсировать в моих венах, когда я увидел «Гернику» в натуральную величину и слипшихся вокруг нее, словно пчелы на прогорклом варенье, туристов. Непреклонная служительница музея с каменным выражением лица препятствовала любому щелчку фотоаппарата — фотографировать запрещено. «Герника» — чудовищная, анархическая фреска, где конвульсивно бьется мировая слава художника. Перевернутый вверх дном мир, который вопреки всему продолжает жить, грубые линии, беспорядочные и мощные эмоции — разве этого нет у никому не известного Фернандо? Но Пикассо писал картину для Всемирной выставки 1937 года, он был уверен, что ее увидит весь мир. И это уже в порядке вещей.
— Тебя что-то беспокоит? — спросила Надя.
— Как ты думаешь, чем отличается произведение Пикассо от произведения Фернандо, кроме того, что первое — холст, а второе — монумент?
— Талантом? — иронически заметила она.
— Скорее репутацией. И замыслом, а еще — идеологическим обязательством. Пикассо восстает против смертельного насилия, которое организовали Франко и нацистская авиация; Фернандо прославляет любовь Бога. Художник обладает преимуществом смело выражать политическую точку зрения, и тогда его творение становится символом.
— Ты прямо-таки преклоняешься перед своим Фернандо. Что же тебя так привлекает в этом старике?
— Он трогательный и стойкий, но вернемся к «Гернике» и собору. Я не вижу между ними художественного различия, я их ставлю на один уровень, причем у старика, как ты его величаешь, больше размах. Оба они создают как ерунду, так и шедевры. Пикассо меня часто разочаровывает, особенно своими эскизами. Вот если взять Дали, то в каждом его полотне звучит вопрос, каждое полотно держит в напряжении несколько долгих минут как разноцветная молния, которая остается в мыслях надолго. Ему свойственны такие утонченность, разнообразие, виртуозное чувство тревожности… потрясающе! Даже его скульптура «Бюст Жоэль» меня надолго очаровала…
Надя уничтожила мою атаку одной фразой:
— Все это субъективно.
О, эта женская способность сразу добраться до самой сути, пока самец изворачивается. У Нади красивый глубокомысленный профиль. Ее пленила мощь холста. Собственные видения сплелись с видением Пикассо и овладели ею. Стоит ли ревновать к мертвому художнику? Может ли духовность по сути своей быть чем-то чувственным? И вдруг я этого возжелал как революционер.
— У меня такое впечатление, что «Герника» и гражданская война — это определенные клише вашей самобытности. Словно перед туристами прокручивают кинопленку под песню тридцатых годов, запись устарела, голос трещит…
Она прошептала:
— Ты думаешь, если мы вместе смотрим картину, значит, надо обязательно все комментировать?
— Но ведь хочется поделиться впечатлением.
— Поделиться… или нарушить тишину?
— Чем тебе не нравятся мои комментарии?
— Ничем. Глядя на эту картину, я думаю о Фернандо и его отце. О том, как эта политика-шлюха и никудышные идеалы разорвали их семью. Отец боролся против Франко, представляя себя солдатом Христа. Но принадлежать одновременно Богу и свободе невозможно. Это же шизофрения. Ты представляешь состояние маленького Фернандо и его матери?
— Его мать была набожной как просфора, и он пошел по ее пути, последовал ее примеру. Поэтому отношения с отцом у него осложнились…
