шли, высоко висели молочно-голубые облака. Безгласная, строгая красота леса располагала к молчанию. Не вымолвив ни слова, добрались до опушки. Сугробистое поле пересекала протертая санями дорога, прямая, точно стрела. Онисифор обнял ученика, и тому показалось, будто глаза старика заблестели.
– Князя оберегай, – почти шепотом произнес он. – Дед твой верно служил, и отец. Сейчас настал твой черед. Князья наши бесшабашные, о себе не думают. Он тебе указывает, ты кивай, но дело свое знай. Понял?
Афанасий кивнул.
– И еще запомни – жизнь возле князя похожа на перевертыш. Сегодня ты здесь, завтра там. Сегодня в черной избе – завтра в белокаменных палатах. Ни о чем не сожалей, служи верно и помни: для этого ты родился, для этого воспитан. Вот тебе мое благословение.
Онисифор перекрестил ученика, повернулся и пошел по дороге. Он почти скрылся в голубой дымке, изрядно уменьшенный расстоянием, а Афанасий все смотрел ему вслед. Вместе с этим стариком уходили его детство и юность, уходили семья, дом, уходило теплое прошлое, оставляя его в холодном настоящем. Только сейчас он осознал, что неулыбчивый и требовательный Онисифор был для него не наставником, а отцом, и расставание причиняет ему неведомую до сих пор душевную боль. Афанасию подумалось, будто видит наставника в последний раз.
Всю жизнь его готовили к служению. Неведомый, неизвестно где скрывающийся князь, окутанный туманом тайны и недомолвок, казался василискам почти небожителем. Когда-нибудь он должен был спуститься с облаков и вместе с Онисифором повести их на завоевание Москвы. Василискам мерещились боевые скакуны, сияющие кольчуги, мечи в блещущих золотом ножнах, слышался грохот битвы, посвист стрел и собственное удалое гиканье. Их ждали слава, удача и успех.
И вот вместо ожидаемого великолепия – угрюмая церквушка в дремучем ельнике, скособочившийся скит, грязные, закопченные стены и князь, так похожий на обыкновенного чернеца.
Дождавшись, пока фигура наставника скроется из виду, Афанасий медленно побрел к обители. Сквозь снежный густой бор едва просвечивали колокольня и помещение для монахов, срубленные из почерневших бревен. Лишь сияние золотого креста пробивалось через толщу столетних деревьев. Миновав тяжелые ворота, он вошел на двор, увидел скит Ефросина, услышал пение, доносящееся из церкви, и неожиданно для себя разрыдался.
Сердце не обмануло: с Онисифором ему больше не довелось свидеться. Вернувшись в Спасо-Каменный монастырь, тот выполнил указание князя: отправил василисков в Новгород, снабдив грамотками к верным людям, а сам принялся заботиться о душе. Однако забота не пошла ей на пользу: спустя несколько месяцев Онисифор слег и в три дня преставился, не выдержав груза огорчений.
«Умереть в столь почтенном возрасте да еще в собственной постели – завидная удача для дружинника», – подумал Афанасий, когда до него дошла весть о смерти наставника.
Схоронили Онисифора на монастырском погосте, в тени разросшихся деревьев. Василиски в детстве часто играли там, прячась между замшелых плит. Многие из них осели, до половины уйдя в зеленую от сырости землю, а каменные кресты от ветра и влаги стали совсем мягкими, крошась под ножом, точно черствый хлеб. Только беленный мелом склеп, где нетленно и целокупно хранились святые мощи угодника Иоасафа Каменского, выглядел относительно ухоженным, и тем не менее весной перед его порогом буйно разрастались полевые цветы, а летом в дремучей траве вдоль стен густо вились пчелы.
На этом погосте, рядом с подвижниками, обрел покой Онисифор. Афанасий часто пытался представить себе его последние дни, пустые ночи в холодной келье, длинные молебны, на которых он чувствовал себя чужим, голубовато-зеленую гладь озера, отражающую высокое, равнодушное небо, куда улетела душа наставника.
Одинокий старик, потративший жизнь на пустое. И ведь с какой легкостью перечеркнул князь почти три десятилетия его жизни! И не только его, но и пятерых юношей. То, для чего их воспитывали, вдруг оказалось дурным и ненужным.
Афанасий возвращался мыслью к детским годам, вспоминал охоту на белок и волков, ночи на озере с гарпуном в руках, рассказы Онисифора у костра, рассветы в лесу, когда серый туман прорезается острыми лучами поднимающегося солнца. Насколько же они были счастливы, как сладко дышалось, сколько смысла и пользы скрывалось во всем, что они делали. Так ему думалось первое время пребывания в Трехсвятительском. Утраченное счастье осмысленного бытия представлялось далеким и невозможным, ему на смену пришли пустота, дребедень, бессмыслица.
«Он умер от горя, бедный старик, – сокрушался Афанасий. – И некому было утешить его в последние минуты, просто взять его руку в свою, подать воды, произнести слова утешения. Как суров рок, и сколь безжалостен Господь!»
Василиски не задержались в новгородской дружине, а разбрелись кто куда. Легко затеряться на Руси великой, везде нужны умелые ратники, только мало кто их ценит и отличает. Что с ними сталось: то ли сложили свои головы в боях, то ли продолжали служить у князей да воевод, Афанасий не знал. Да и откуда было ему знать, ведь Трехсвятительский стоял на отшибе, редко забредали сюда люди из большого мира. Обитавшие в нем чернецы новостей не искали, их жизнь была строго размерена и направлена вовнутрь, а не наружу.
Понемногу Афанасий нашел себе место в монастырском укладе. До его появления чернецы вели почти подвижническую жизнь, питаясь от воскресенья до воскресенья сухим хлебом и затвердевшей до каменного состояния кашей. Только после воскресного моления в трапезной появлялись вяленая рыба и похлебка из сушеных грибов.
Подвижничество объяснялось вовсе не святостью братьев, а крайней бедностью обители. Впрочем, некоторых чернецов вполне устраивал такой образ жизни, однако большинство нещадно страдали от голода. Афанасий не придумал ничего нового, он попросту продолжил заниматься тем, к чему привык в Спасо-Каменном монастыре. Ему хватило двух трапез и одного разговора с братом-ключником, чтобы оценить плачевность положения.
Уже на второй день с рассветом он отправился на охоту, а к полудню вернулся, неся на плечах увесистую тушу вепря. И хоть преподобный Ефросин недовольно косился на чернецов, вкушавших за ужином сочные куски жареного мяса, но возражать не стал, и с того вечера Афанасий превратился в любимца монахов.
Братья, отощавшие за голодные годы, были рады любой еде, о мясе и рыбе никто и помышлять не смел. Афанасий, тоскуя по наставнику, по утраченным друзьям и милому его сердцу Белозерью, старался занять себя от восхода до заката, поэтому в Трехсвятительском завелись и свежина, и рыба. К хорошему привыкают быстро, и скоро чернецы уже не мыслили себе воскресенья без ухи и жаренного на углях мяса.
Лес вокруг монастыря стоял вековой, нехоженый, конного езду тут не было. Бурелом, кусты, чащоба непролазная, и пешком не всякий пройдет. Лишь иногда встречалась
