Летом, в пору созревания манго, сад охранял гуркх[9]-сторож, которого специально нанимали для этой цели. Широкоплечий, приземистый, с узким разрезом глаз, этот человек наводил ужас — за что ему и платили деньги — своим диким рычанием и коротким кривым ножом «кукри», пристегнутым к поясу либо, для большей острастки, отстегнутым. Но сейчас ребятишек никто не отгонял, и они либо бегали по саду, либо сидели, чирикая, как птицы, на стене. Фрукты, конечно, были недоступны даже самым смелым и ловким, но на кухне всегда оставалась еда, поскольку готовить приходилось помногу, чтобы все были довольны и не жаловались на скупость хозяев.
Они ждали, настороженные даже во время игры, эти озорные смуглые мальчишки, истощенные постоянным голоданием. Несмотря ни на что, глаза у них весело поблескивали. Из-за этих сорванцов и произошла ссора, нарушившая радость предсвадебной суеты в нашем доме.
Наблюдая ежедневные потасовки детей из-за кухонных отходов, Премала глубоко огорчалась: очевидно, ей не приходилось видеть голодных. Богатые родители, слуги, уютный дом, автомобиль, каменная ограда — все это удерживает нищету на почтительном отдалении. Впечатление такое, будто вы видите нищету, ощущаете на себе ее укоризненный взгляд — подобно тому, как спящий воспринимает проплывающие во сне образы, — однако полного понимания нет, реальность остается неосознанной.
Увидев голодных детей, неискушенная в житейских делах Премала простодушно предложила накормить их. Эта мысль чревата такими опасными последствиями, что ее редко высказывают вслух. Можно накормить детей сегодня, но что будет завтра и послезавтра? Если накормить несколько человек сегодня, то сколько их придет завтра? Сотня? Легион? Бессчетное множество? Вопросов, на которые нельзя ответить, никто не задает. Но иногда этот моральный принцип, которого придерживаются все порядочные люди, нарушают либо по наивности, либо по злому умыслу. И когда это случается, люди звереют, потому что аккуратно прикрытые парализованные конечности внезапно обнажаются, и они чувствуют сильную боль.
Моих родителей при этом разговоре не было. Ответил Премале старший дядя.
— Нелепое предложение, — хмуро сказал он и отвернулся, давая понять, что говорить больше не о чем.
— Да они нас съедят с потрохами! — воскликнула Додамма. — Ты что, рехнулась, девушка? Это все равно, что кормить целое стадо обезьян.
— Или рой саранчи, — добавил дядя, не устояв перед соблазном ввернуть что-нибудь язвительное.
Я уже упоминала о послушании и уступчивости Премалы. Но, как это иногда бывает, ее покладистость объяснялась не робостью, а врожденной добротой. И тут она, забыв о долге вежливости и почтительности к старшим, с упреком сказала:
— Но это же не обезьяны и не саранча, а дети.
Все с оскорбленным видом молчали. Кит раздраженно сказал:
— Пожалуйста, сдерживай свои чувства, Прем. Есть же предел сентиментальности.
— В том, что я назвала детей детьми, нет никакой сентиментальности, — не сдавалась Премала.
— Но надо же соблюдать чувство меры, — возразил Кит тоном человека, который пытается смотреть на вещи здраво. — Ну, начнешь ты их кормить, а потом что?
Молча слушавший их разговор Говинд скривил рот в насмешливой улыбке и сказал Премале:
— А зачем вообще начинать? Может быть, ты рассчитываешь на благодарность за эти крохи с твоего стола? Или хочешь прослыть благотворительницей?
Не знаю, в каком огне были выплавлены эти разящие, как стальной меч, слова. Даже не верилось, что так мог сказать Говинд, который относился к Премале добрее всех нас, понимая, видимо, лучше других, как легко она ранима. И все-таки их сказал он.
Премала метнула на него быстрый взгляд и смутилась: только тогда осознав значение его слов, она медленно, совсем по-детски прикрыла рукой глаза, и лицо ее как-то странно увяло. Сопротивление ее было сломлено, и она ничего больше не сказала.
Наступило молчание — тягостное, безобразное, тревожное, чреватое дикими выходками. Кит в ярости закричал:
— Да ты понимаешь, с кем говоришь? Она моя невеста! Премала выходит за меня замуж, ты это знаешь?
— Разумеется, — холодно ответил Говинд. Он старался сдержать себя, но его старания только раздражали Кита.
— Так изволь разговаривать с ней уважительно! — Голос Кита становился все звонче. — Помни, кто она и кто… — Он осекся, не решаясь произнести жестокие слова, которые вертелись у него на языке.
Они смотрели друг на друга. Кит — сверкал глазами, щеки его пылали, Говинд сурово хмурил брови; кровь отхлынула у него от лица, оно было пепельно-серым.
— А я и не забываю, — вымолвил он наконец. Он уже овладел собой. — Я знаю, кто она и кто я.
Я больше не желала слушать — и без того уже было сказано слишком много. Другие поддержали меня. Поднялся общий гвалт, голоса становились все громче. Особенно выделялись пронзительный крик Додаммы и громкое ворчание старшего дяди. Мама, которая сидела с ювелиром на веранде, поспешила к нам. При виде двоих разъяренных молодых людей лицо ее вытянулось, но она подошла не к Киту и не к Говинду, а к Премале, обхватила ее рукой и притянула к себе. Весь свой гнев она обратила на мужчин.
Я долго искала Говинда, пока не нашла его в дальнем, не огороженном конце сада — там, где начинались дикие заросли. Здесь росли магнолии, колючий кустарник и высокие толстые побеги травы; разнообразные ползучие лианы, отяжелевшие от влаги, спутали траву, оплели кусты, обвили стволы деревьев, превратив растительность в непроходимую зеленую массу, буйно вздыбившуюся, как морская волна, после недавних дождей.
Когда я подошла к нему, он не взглянул на меня и не сказал ни слова, только чуточку подвинулся, уступая мне место на бревне. Оно уже давно здесь лежало, это бревно. Но его было трудно заметить, поэтому его так и не распилили на дрова или для других нужд. Бревно, одетое толстым слоем мха, было прохладным и влажным, и от него еще пахло дождем. Я села рядом с Говиндом и, сбросив сандалии, стала голыми ступнями на бархатистую поверхность. Мы молчали, но молчали как добрые друзья; это молчание успокаивало, словно тихая монотонная песня, в нем слышался шум крыльев и шелест ветра в траве.
Как долго мы там пробыли? Не знаю. Мне это время показалось мгновением — не более. Потом я услышала, как чей-то голос позвал меня, и, судя по тону, уже не в первый раз; я поспешно встала и оглянулась: это был Говинд. Задумчиво, еле слышно он произнес:
— Должно быть, я люблю ее, если испытываю такое желание причинять ей боль.
Я с удивлением смотрела на него, а он поднял на меня глаза и со странной усмешкой сказал:
— Ну, вот тебе еще одна причина для беспокойства.
— Почему вы так думаете? — спросила я.
— По тебе
