собственных интересов могут быть рационализированы только под огромным, безграничным зонтиком общих «моральных» принципов, таких как независимость, справедливость, свобода, закон выше человеческого закона и так далее.
Так называемая мораль превращается в непрерывное множество точек, континуум по мере смещения собственного интереса.
Внутри этой моральности возникает раздирающий конфликт, вероятно, из-за слоёв торможения в нашей якобы моралистической цивилизации: стыдно признать, что мы действуем на основе голого эгоизма, поэтому мы отчаянно пытаемся каждое обстоятельство, изменившееся в угоду нашим корыстным интересам, переосмыслить с точки зрения оправдания моралью в широком смысле или рационализации.
На одном дыхании мы заявляем, что мы категорически против коммунизма, но мы любим русский народ (любовь к людям соответствует догматам нашей цивилизации).
Мы ненавидим атеизм и подавление личности, которые мы приписываем как характеристики, обосновывающие «аморальность» коммунизма.
На этом мы строим нашу мощную оппозицию.
Мы не признаём действительного факта: наших собственных корыстных интересов.
Мы провозгласили все эти негативные, дьявольские характеристики России непосредственно перед нацистским вторжением в Россию.
Тогда Советы были циничными деспотами, попустительствовавшими заключению пакта о ненападении с Гитлером, безжалостными захватчиками, принёсшими бедствия полякам и финнам.
Это был народ в цепях и страданиях, удерживаемый в рабстве силой диктатора; это был народ, правители которого настолько не доверяли ему, что Красной Армии не разрешалось иметь боевые патроны, потому что они могли повернуть оружие против Кремля.
Всё это было нашим образом.
Но через несколько минут после вторжения нацистов в Россию, когда корысть диктовала, что поражение России будет катастрофическим для наших интересов, они вдруг стали доблестным, великим, тёплым, любящим русским народом; диктатор стал доброжелательным и любящим дядю Джо; Красная Армия вскоре преисполнилась доверия и преданности своему правительству, сражаясь с беспримерной храбростью и применяя против врага политику выжженной земли.
Русские союзники, безусловно, имели Бога на своей стороне — в конце концов, Он был на нашей.
Наша перемена в июне 1941-го года была драматичнее и внезапнее, чем наша перемена по отношению к русским вскоре после поражения нашего общего врага.
И тогда, и тогда наши корыстные интересы были замаскированы, поскольку были развёрнуты знамёна свободы, независимости и порядочности — сначала против нацистов, а шесть лет спустя — против русских.
В наших отношениях с Тито и югославскими коммунистами на момент написания этой книги стоит вопрос не о том, что Тито представляет коммунизм, а лишь о том, что он не входит в коалицию с Россией.
Здесь мы занимаем такую же позицию, какую заняли после нацистского вторжения, когда коммунизм внезапно превратился в: «Ну, в конце концов, это их образ жизни, а мы верим в право на самоопределение, и это дело русских — иметь то правительство, которое им нравится», — до тех пор, пока они на нашей стороне и не угрожают нашим интересам.
Также несомненно, что при всём нашем осуждении красных китайцев, если бы они объявили, что больше не являются частью мирового коммунистического заговора или объединения сил, они стали бы в одночасье приемлемы для нас, признаны нами и получили бы любую помощь, лишь бы они были на нашей стороне. [Книга была опубликована за несколько лет до оттепели между США и Китаем.]
Проще говоря, мы заявляем, что нам всё равно, какой ты коммунист, пока нашему корыстному интересу ничего не угрожает.
Я приведу пример отличиям между тем, что называю реальным миром, и тем миром, каким мы хотели бы его видеть.
Не так давно после лекции в Стендфордском университете я встретил советского профессора политической экономики из Ленинградского университета.
Начало нашего разговора хорошо показывает и характеризует человека, живущего в реальном мире.
Русский начал с вопроса: «Как вы относитесь к коммунизму?» Я ответил: «Это плохой вопрос, поскольку настоящий вопрос заключается в том, что, если предположить, что мы оба действуем в мире и думаем о нём так, как он есть, то чьи это коммунисты — ваши или наши? Если они наши, то мы за них. Если ваши, то, очевидно, мы против них.
Сам коммунизм не имеет никакого значения.
Вопрос в том, на чьей они стороне — нашей или вашей.
Если бы вам, русским, не принадлежала основная закладная по долгам Кастро, мы бы говорили о праве Кубы на самоопределение и о том, что свободные выборы у вас состоялись только после репрессий диктатуры Батисты и периода образования, который следовал за ним.
На самом деле, если вы начнёте добиваться свободных выборов в Югославии, мы можем даже прислать наших морских пехотинцев для предотвращения такого рода саботажа.
То же самое будет, если вы попытаетесь сделать это на Формозе». Русский ответил: «А как вы понимаете свободные выборы за пределами вашей страны?». Я ответил: «Ну, наше определение свободных выборов, скажем, во Вьетнаме, практически совпадает с вашим определением в зависимых от вас странах, — если у нас всё так устроено, что мы победим, то это свободные выборы.
Иначе это кровавый терроризм! Разве это не ваше определение?» Реакция русского была такой: «Ну, да, более или менее!» — Сол Д. Алинский, «Подъём радикалов», Random House, Vintage Books, Нью-Йорк, 1969, с. 227.
Мы постоянно попадаем в конфликт между нашими исповедуемыми моральными принципами и реальными причинами наших поступков, — то есть нашими корыстными интересами.
Мы всегда способны замаскировать эти истинные причины словами о благом — свободе, справедливости и так далее.
Такие разрывы, которые появляются в ткани этого морального маскарада, иногда смущают нас.
Интересно, что коммунисты, похоже, не беспокоятся об этих моральных оправданиях своих голых корыстных действий.
В каком-то смысле это тоже становится неловко: мы чувствуем, что они могут смеяться над нами, прекрасно понимая, что мы тоже руководствуемся корыстными интересами, но стараемся их скрыть.
Мы чувствуем, что они могут смеяться над нами, когда они борются в море мировой политики, раздетые до трусов, в то время как мы плещемся там, полностью одетые в наши белые галстуки и фраки.
И всё же при всём этом есть то удивительное свойство человека, которое время от времени переполняет естественные плотины выживания и корысти.
Мы стали свидетелями этого летом 1964 года, когда белые студенты колледжа, рискуя жизнью, несли факел человеческой свободы в тёмный штат Миссисипи.
Более ранний пример: Джордж Оруэлл описывает свой корыстный мотив лечь в окопы во время гражданской войны в Испании как попытку остановить распространяющийся ужас фашизма.
Но как только он оказался в окопах, его корыстные интересы сменились целью выбраться живым.
Тем не менее я не сомневаюсь, что если бы Оруэллу дали военное задание, с которого он мог легко дезертировать,
