Не было лишь главного героя. Обуреваемый мрачными мыслями, сопровождаемый страшными предчувствиями жены, он не торопился выйти на сцену. Казнь заставляла себя ждать.
К нему послали гонцов, взывая к его чувству долга. Наконец плешивая, тощая фигура «любострастника», «развратного подлеца», как называл его давно умерший поэт Гай Валерий Катулл, возникла возле портика Помпея. Толпа просителей ограждала его, словно когорта охраны. Ему настойчиво что-то кричали; его умоляли; в его бессильные руки вкладывали записки. Историки не преминут отметить, что в одной из записок было сказано о том, что сегодня он умрет.
Убийцы не спешили свершать это вещее присловье. Брут, Кассий и другие, словно окаменев, стояли на «царском» пути. Наконец, будто кто-то незримый повернул колесо Фортуны, все люди пришли в движение. Сенаторы направились в зал заседаний.
В принципе заговор был хорошо продуман. В число убийц вошли люди из ближайшего окружения диктатора. Он доверял им, позволил обступить себя, словно для непринужденной беседы. Внимание Цезаря усыпляли монотонные просьбы старых друзей. Их руки стали мягко обвивать его тело, как змеи; они ползли по его рукам и спине. Он устало и бессильно начал стряхивать их – в него со всех сторон вонзились кинжалы. Словно стая орлов слетелась клевать тело Прометея – так тело Цезаря кромсали клинки.
Одним из последних занес кинжал для удара Брут. По рассказам, пестрым до неузнаваемости, Цезарь, завидев, кто наносит удар, либо молча закрыл свое лицо, либо произнес по-гречески: «И ты, сын мой?» После двадцать третьего удара окровавленная фигура римского властелина рухнула наземь, как сбитая с постамента статуя.
Цезарь пал. Заговорщики победили. Диктатор был свергнут. Попранная свобода была восстановлена. Слава вольному Риму? Героям слава?
Но случилось невероятное. Память потомков, это кривое зеркало Истории, навсегда запечатлела восторженное отношение к Цезарю. Его образ стал идеалом для властителей грядущих веков. Его имя сделалось нарицательным, превратилось в титул правителя: «цезарь», «кесарь», «царь». Борец за свободу римского народа Брут, наоборот, стал воплощением подлости и предательства. Стал «языческим Иудой». Отныне не было худшего упрека человеку, нежели брошенная ему хлесткая фраза: «И ты, сын мой?», «И ты, Брут?» («Et tu, Brute?» – в таком виде эта фраза звучит в трагедии У. Шекспира «Юлий Цезарь», III, 1).
Как же это произошло? Как неблагодарная Память развенчала благородного героя? Как мечтательный революционер превратился в мстительного реакционера? Эту жестокую перемену мы наблюдаем уже у Плутарха. В составленной им биографии Брута почти обо всей жизни нашего «негероического героя» говорится бегло, вскользь на первых страницах. Зато остальное место отведено заговору против Цезаря и вспыхнувшей затем гражданской войне – двум последним годам жизни Брута, когда благородные республиканцы (Брут, Кассий, Цицерон) методично истреблялись войсками, которые остались верны павшему диктатору.
Именно так! Победа заговорщиков не стала их триумфом. Оказалось, что Цезарь пришел к власти не потому, что жестоко попрал свободу, а потому, что римляне давно уже не хотели свободы. Они устали от бесконечных гражданских войн. Убив Цезаря, заговорщики лишь положили начало новой смуте, обрекая сограждан на страдания. Они отняли у людей тот «счастливый покой», по которому римляне втайне тосковали. Его вернет полтора десятка лет спустя новый диктатор – Октавиан Август.
Брут был душой заговора, его движителем. Не случайно его жизнь в памяти потомков разделилась на две столь неравные половины: долгую, не интересную всем жизнь римского «чиновника» и короткую жизнь «политического герострата», который ради своих надуманных идеалов «поджег» государство, с таким трудом выстроенное Цезарем. Брут-человек был пренебрежительно описан Плутархом и его последователями. Брут-герой был ими проклят. «Спасенный милостью Цезаря […] считаясь другом Цезаря, который ставил и ценил его выше многих других, он сделался убийцею своего спасителя» (Плутарх. «Брут», 56 (3).
Но мы все-таки заглянем в эту густую тень, что легла на первые 40 лет жизни Брута, чтобы понять мотивы его действий. Ведь это предателем можно стать случайно, в одночасье, не подозревая в себе этого «качества души». Чтобы стать героем, каким и мнил себя Брут, надо было стремиться к этому всю жизнь.
Уже в молодости, за десять с лишним лет до убийства Цезаря, Брут был ярым противником одного из триумвиров – Помпея, считая, что тот приказал убить его отца. Однако карьера его складывалась поначалу спокойно. В 58 г. до н. э. он сопровождал своего дядю – Катона Младшего, когда тот был отправлен на Восток с щекотливым поручением – присоединить к Римской республике остров Кипр, входивший в состав птолемеевского Египта.
Когда два года спустя Брут вернулся в Рим, он успел обзавестись многими нужными связями в Малой Азии и на Ближнем Востоке, а также заметно поправил свои финансовые дела. Он и сам стал важным лицом. Отныне правители и олигархи греческих и азиатских городов, приезжая в Рим, обращались к Бруту, если хотели чего-то добиться. Он помогал. И только мы, строгие цензоры античной демократии, увидели бы в поведении Брута, «апологета свободы», коррупционную составляющую.
Тем временем возможности Брута, равно как и его политические аппетиты, заметно возросли после женитьбы на дочери видного римского аристократа Аппия Клавдия Пульхра. В 53 г. до н. э. Брут стал квестором, а затем отправился на Восток, чтобы управлять финансовыми делами своего тестя, наместника Киликии (римская провинция на юго-востоке Малой Азии).
Когда он снова вернулся в Рим, Рим был на грани гражданской войны. Поговаривали, что Помпей подстрекает банды, хозяйничавшие теперь в городе (как еще недавно – пираты в Средиземном море), чтобы затем явиться римлянам как спаситель. Железной рукой навести порядок (и разве не он очистил от пиратов море?) и царствовать затем в Риме, словно восточный деспот. Помешать ему мог бы лишь Цезарь, но тот увяз в своей Галльской войне, высланный в Галлию, как в почетную ссылку.
Казалось бы, в назревавшей войне между Цезарем и Помпеем, Брут непременно должен был поддержать первого, поскольку для него не было страшнее поворота судьбы, чем скорое торжество врага, растоптавшего его семью. Но это была не его война, а потому с завидным равнодушием он успел побывать на обеих сторонах.
Брут начал войну, к удивлению многих, на стороне Помпея, но, когда тот был разгромлен при Фарсале, бежал от него, «незаметно выскользнув какими-то воротами и укрывшись на болоте, залитом водою и густо поросшем камышами» («Брут», 6), и направился к Цезарю. Так равнодушная змея переползает с одной освещенной солнцем поляны на другую, едва лишь первая погрузится в тень.
Но когда эта «чужая война» окончилась победой Цезаря, Брут в одиночку, с ловкостью и хитроумием, повел свою тайную войну. Не успев прежде свергнуть Помпея,
