вкус, а мадемуазель Марс им не страдала. Голос ее, когда она его повышала, оставался приятным и мелодичным: это был голос рассерженной девушки, а не рыкающей львицы.
Мадемуазель Марс навестила Дюма в его убогом кабинете в Пале-Рояле, где он сидел среди покрытых пылью папок, и завела беседу о «Христине». Очень изящно (а она умела, когда хотела, быть обворожительной) и деликатно она покритиковала распределение ролей, пьесу вообще и, в частности, несколько строк в своей роли, которые попросила вымарать. Королева трагедии среди канцелярских крыс — Дюма был очарован этим зрелищем, но считал — и напрасно — стихи, вызвавшие недовольство Марс, совершенными и поэтому ожесточенно их защищал. Спор длился несколько минут, после чего мадемуазель Марс встала и сказала тоном, столь же холодным, сколь он был любезным вначале:
— Отлично! Раз вы так упорствуете, пусть будет по-вашему, я скажу эти строки, но вы увидите, какое впечатление это произведет.
На репетициях, когда дело доходило до этих злополучных строк, она их пропускала.
— Дальше, дальше, — говорила она суфлеру Гарнье. — Автор сделает здесь купюру.
— Вовсе нет! — протестовал автор. — Я не хочу вычеркивать эти строки.
— Ах ты черт! — вздыхал Гарнье.
Дюма осведомился, что означает это «Ах ты черт!».
— Это означает, что если мадемуазель Марс не хочет говорить эти строчки, она их не скажет.
— И все же, если пьесу поставят, ей придется это сделать.
— Да, если пьесу поставят, но только ее не поставят.
Суфлер лучше, чем кто бы то ни было, знал бесовскую хитрость мадемуазель Марс: «Христина» так и не появилась на сцене Комеди-Франсэз. Причины для этого нашлись. Через неделю после пьесы Дюма была принята «Христина» некоего Бро, поэта и бывшего супрефекта. Так как Бро был при смерти, его пьесе отдали предпочтение. Кроме того, Фредерик Сулье успел закончить к этому времени свою «Христину» и отдать ее в Одеон. Этот парад «Христин» начал принимать шутовской характер. Дюма ничего не оставалось, как взять пьесу обратно, что, впрочем, пошло на пользу, так как дало ему возможность переделать и улучшить текст, крайне в этом нуждавшийся.
Но на что жить? Ведь существование обеих семей Дюма зависело от постановки «Христины». Гарнье подсказал выход:
— Напишите другую пьесу с главной ролью для мадемуазель Марс. Не заставляйте ее произносить тридцатишестистопные стихи. Не перечьте ей ни в чем — и тогда вашу пьесу поставят!
— Но стихи пишут так, как пишется, мой милый Гарнье, — возразил ему Дюма. — И, кроме того, я собираюсь написать драму в прозе.
— Тем лучше.
— Я ищу для нее сюжет.
И тут же случай — самый надежный друг Дюма — весьма предусмотрительно снабдил его новой темой. Войдя как-то в кабинет одного из своих коллег, он увидел на столе толстый том трудов историка Анкетиля, случайно открытый на странице, где рассказывался анекдот из эпохи Генриха III. Герцог Генрих де Гиз, по прозвищу Меченый, узнав, что его жена Екатерина Клевская изменяет ему с одним из фаворитов короля, Полем де Коссадом, графом де Сен-Мегрэн, решил, хотя его весьма мало трогала неверность жены, проучить ее.
Однажды на рассвете он вошел к ней в комнату, держа в одной руке кинжал, в другой — чашу. В весьма суровых выражениях предъявив ей обвинение в неверности, он сказал: «Как вы предпочитаете умереть, мадам, от кинжала или от яда?» Она рыдала и просила пощадить ее. «Нет, мадам, выбирайте». Она выпила яд, упала на колени и в ожидании смерти стала молить бога о прощении. Через час Гиз успокоил ее: яд оказался всего-навсего крепким бульоном. Урок, однако, был жестокий.
«Какая великолепная сцена! — подумал юный Дюма. — Хорошо бы ее написать… Но кто был этот герцог де Гиз? А Сен-Мегрэн?..»
Как и всегда, он обратился к своему верному и ученому другу — «Всеобщей биографии», которая сообщила ему кое-какие сведения и отослала к «Мемуарам» л'Этуаля… Л'Этуаль?.. Кто такой л'Этуаль?.. Бесценная «Биография» снова пришла на выручку: Пьер Тэзан де л'Этуаль (1546–1611 гг.) оказался прославленным историографом эпохи Генриха III и Генриха IV. Дюма достал эту книгу и нашел ее восхитительной. Из нее он узнал, что Сен-Мегрэн, первый камер-юнкер короля, был в 1578 году зверски убит на улице по приказанию Генриха де Гиза, прозванного Меченым, — урок каждому, кто посягает на герцогинь. Сцена эффектная, но довольно банальная. У того же историографа Дюма нашел рассказ о событии, которое давало великолепную возможность закрутить пружину интриги. Оно относилось, правда, к совершенно другому вельможе того времени — к Луи де Бюсси д'Амбуазу (1549–1579 гг.). Но какое это имело значение? Дюма собирался писать драму, а не исторический трактат.
Так вот, этот молодой Бюсси, любовник Франсуазы де Шамб, графини де Монсоро[25], получил от нее записку с приглашением прийти в отсутствие мужа в его замок. Но, оказывается, она назначила ему это свидание по приказу ревнивца мужа и, чтобы спасти свою жизнь, позволила Шарлю де Шамбу застигнуть ее во время прелюбодеяния. Бюсси был убит в полночь в ее комнате мужем, который ворвался туда в сопровождении вооруженных до зубов друзей.
Прочитав главы о Сен-Мегрэне, о Бюсси д'Амбуазе и вспомнив уроки Шиллера и Вальтера Скотта, Дюма решил, что драма на мази. Конечно, надо было узнать какие-нибудь подробности быта и нравов, подпустить местного колорита — словом, воссоздать атмосферу двора времен короля Генриха III. Но Александра не останавливали подобные мелочи! Ведь у него были книги, образованные друзья и собственное воображение. Он написал драму «Генрих III и его двор» за два месяца.
Глава третья
В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ, КАК К МОЛОДЫМ ЛЮДЯМ ПРИХОДИТ УСПЕХ
«Генрих III и его двор» была вовсе не плохой пьесой. Конечно, эрудиты и снобы подняли бы на смех юного невежду, знакомившегося с французской историей по забытой на столе книге. Конечно, можно признать, что анализу чувств и характеров недостает глубины, что образы герцога де Гиза и короля написаны однолинейно, что вся пьеса держится на внешнем действии (рука герцогини, стиснутая железной рукавицей, потерянный, как в «Отелло», платок), что многие мысли автор позаимствовал у Шекспира и Шиллера.
Все это правда, и все же драма была искусно построена и трогала зрителей. Дюма черпал из всех источников — мемуаров, хроник, гравюр того времени. Эпоха предстала перед зрителем такой, какой она вдруг открылась молодому энтузиасту. Была ли его пьеса исторической? Не больше и не меньше, чем романы Вальтера Скотта. История полна тайн. У Дюма все оказалось ясным и определенным. Екатерина Медичи держала
