ты должен исполнять следующее: 1) с этих пор ни с кем не говорить по-болгарски, даже с теми людьми, которые могли бы сделать тебе много хорошего; 2) изменить имя — вместо Ивана Чучулиги стать Ионом Чучулигяну; 3) не заниматься больше никакими болгарскими делами; 4) не принимать в моем доме ни одного болгарина, даже своих отца и мать. Согласен?
— Согласен, — ответил Ион Чучулигяну.
V
В Бухаресте, перед бакалейной лавкой стояли две старые женщины и мальчик, державший одну из них за рукав. Была холодная и сырая погода; над городом навис густой туман; солнце в этот день так и не показало своего лица. Вечерело.
— Замерзли? — спросила одна из женщин и посмотрела на ребенка с любовью и сожалением. — Если замерзли, то зайдем, погреетесь, и покормлю вас чем бог пошлет.
— Я не голодная, — отвечала вторая женщина. — Только замерзла. Целый день стояла перед его дверью! Даже видеть меня не захотел, так и не вышел… Вышла только моя сноха, обругала нас, бросила нам монету и сказала, чтобы мы уходили туда, откуда пришли. «У Ивана нет ни матери, ни брата, — говорит. — Я ему и мать, и отец, и жена, и все на свете». Я заплакала и попросила ее впустить меня хоть повидать сына. «Мой дом, — говорит, — для лапотников закрыт, потому что полы у нас начищенные. Ступайте себе с богом». — «Иванчо, Иванчо, — зарыдала я, — для того ли я тебя растила, пеленала тебя, баюкала, кормила? Целыми ночами не спала от твоего плача… Когда ты был маленьким, ты был слабеньким, болезненным, плаксивым ребенком. Много я мук претерпела, пока вырастила тебя. А нынче твоя жена гонит меня и не дает переступить ваш порог!» Когда я произнесла эти слова, Иванчо открыл окно, посмотрел на меня свирепо и сказал: «Зачем ты пришла? Возьми гроши и уходи». — «Я слышала, что ты хорошо живешь, и привела твоего братишку, чтобы ты устроил его где-нибудь», — сказала я. «У меня нет ни братьев, ни сестер», — ответил он и затворил окно. Горько мне стало… Я расплакалась еще сильнее и начала его проклинать — не могла удержаться, да простит мне господь. «Будь ты проклят и весь твой род тоже, — крикнула я, сжимая кулаки. — Знала бы я, что лелею змею подколодную, я бы тебе шею свернула. Даст бог, вас и ваших детей так же будут встречать, как вы меня сейчас встречаете». Когда сноха услышала мои проклятья, она так рассвирепела, что я испугалась и побежала. «Идите к черту», — закричала она и швырнула мне вслед метлу. «Будь проклята и ты», — сказала я и вышла на улицу.
— Не плачь, не печалься, — сказала вторая женщина, покачивая головой. — Таков нынче весь свет… У меня три парня, ни один не хочет браться за работу. Мучаюсь, но кормлю их. Распустились люди на румынской земле. Сын не почитает мать, дочь не хочет жить с мужем, жена не смотрит за детьми, муж расхаживает по улицам со своей любовницей, отец не хочет видеть детей, сноха прогоняет свекровь, зять растрачивает приданое жены и спроваживает ее к родителям — все шиворот-навыворот… Дескать, если французы так живут, так и мы должны стать французами! Горе нам… Давай войдем в лавку, и я дам вам немножко поесть.
— Я не голодна, — отвечала чадолюбивая мать, и из глаз ее снова потекли слезы. — Утром мы поели немножко хлебца…
— Мама, а я есть хочу, — сказал мальчуган.
— Кабы не мальчонка, я бы как-нибудь перебилась, — сказала мать.
— Отдай его учиться какому-нибудь ремеслу, — посоветовала добрая женщина. — Я попрошу моего знакомого взять его к себе в корчму. Мальчик уже не маленький, сможет прислуживать.
— Боже мой, что мне делать? Вырастила детей и думала пожить спокойно на старости лет, а они меня пустили ходить по чужим дворам, просить милостыню. Умру одна, как кукушка, и некому будет глаза мне закрыть. Дай бог им здоровья и долгой жизни, и пусть господь им поможет вырастить сыновей, как вырастила их мать. Ладно, зайдем в лавку, и дашь мне водицы… Во рту пересохло… Плохо в Румынии, плохо! Сказать тебе правду, боюсь я оставлять мальчика на этой земле… И он испортится.
— А ты увези его с собой в Лясковец.
— Люди будут смеяться… Я им сказала, будто Иванчо написал мне, чтобы я привезла мальца, и что мы отдадим его в учение. Боже мой, зачем я им лгала? И денег нет, чтоб везти его назад. Пусть побудет в Румынии…
* * * ОБЪЯСНЕНИЕ
Один мой приятель доказывал мне однажды, что мы, болгары, — хорошие христиане, поскольку думаем больше о своих ближних, нежели о собственной рубахе, которая давно уж порвалась в клочья. Это непатриотическое утверждение вывело меня из себя, заставило наговорить приятелю кучу всяких глупостей и доказать ему как дважды два четыре, что его милость не читает ни константинопольских газет, ни изданных господином Дановым учебников, ни стихотворений в газете «Ден»{5}. «Болгары плохие христиане, — воскликнул я, и моя нижняя губа задрожала от злости. — Добрые христиане сначала стараются заштопать чужую рубаху, а потом уж начинают плакать над своими могилами… Болгары не таковы. Эти достойные уважения людишки думают и заботятся только о том, чтобы «пожить в свое удовольствие», а если иногда и плачут на чужих могилах, то только потому, что у умерших остались дети и внуки, которых, возможно, удастся подоить. Вот какие дела… Эх, болгарин знает, что почем и что ему нужно! Хочешь доказательства? Если хочешь, то знай, что, не будь в Румынии уточек да индюшек, и орлы не слетались бы плакать на чужих могилах. Эта логика, как мне кажется, весьма понятна. Вот тебе главная причина, которая заставляет наших банкиров и торговцев, наших ученых и просветителей, наших патриотов и дипломатов оставлять своих жен и детей, презирать свое имя и национальность и отрекаться от матерей и отцов. В свое время мой дед, который был чистым и непорочным болгарином, говорил, что учение — пустое занятие, потому что от него похлебка не становится гуще; что отечество ему не нужно, потому что покойные родители не оставили ему трехсот коров и тысячи овец; что и чадолюбие ему ни к чему, ибо его дети не дают ему заработанного их трудом серебра и золота на вино и
