«Да брось же его! Он мертв», — схватил ротмистр Майнца за руку.
«Не могу, — неожиданно проговорил Виктор, бессильно глядя на князя. — Погоди. Нет, в самом деле, не могу. Помоги разжать пальцы».
Сам Виктор ухватился правой рукой за свой большой палец, Курбатов впился ему в кисть, но даже вдвоем они с большим трудом сумели разжать конвульсивно сжавшиеся на горле противника пальцы, уже давно проткнувшие кожу и врезавшиеся в ткани и вены гортани.
«Мерси, ротмистр, — с тем же леденящим душу спокойствием поблагодарил Майнц, когда они довольно далеко отбежали от места схватки. Вытянутую, окровавленную руку он все еще держал перед собой, будто продолжал сжимать горло врага. — Если бы не вы, пришлось бы крушить эту падаль до утра».
Неизвестно почему, но сейчас, когда Курбатов видел стоявшего перед ним невозмутимого подпоручика Тирбаха, ему вспомнилась именно эта ночная схватка, которая, собственно, и сдружила их.
— Не думаю, чтобы это означало отмену рейда, — добавил барон после непродолжительной паузы. — Хотя японцы могут, конечно, усомниться в его целесообразности.
— Усомниться в том, что мы способны перейти границу? Или в том, что способны и впредь молча терпеть их преступное бездействие?
— В любом случае отказываться от визита мы не можем.
— Это уж само собой. Долг вежливости.
* * *
Родзаевский даже не стал принимать Курбатова в своем кабинете. Он встретил машину у подъезда штаба белоказачьей армии, молча кивнул в ответ на приветствие ротмистра и, усевшись рядом с водителем, а Курбатову указав на заднее сиденье, распорядился:
— В японский штаб.
Несколько минут они ехали молча. Курбатов решил не беспокоить фюрера никакими излишними вопросами, но полковник сам не сдержался.
— Почему не интересуетесь, что произошло, ротмистр? — спросил он, забросив руку на спинку водительского сиденья.
— Не думаю, чтобы могло произойти что-то серьезное. Но если все же произошло… Словом, жду приказа.
— Исимура[15]вызывает. Начальник разведотдела Квантунской армии полковник Исимура. Не ясно, почему он вдруг занервничал. У меня создалось впечатление, что японцам не все нравится в нашем рейде.
— Очевидно, им доложили, что, хотя официальная версия цели рейда — заброска группы в… — Курбатов красноречиво взглянул на водителя, услышал от Родзаевского: «свой», однако город все же назвать не решился, — а также инспекция нескольких старых диверсионных точек. На самом же деле конечная цель несколько иная.
— Уверены, что знаете, какая именно? — ошарашил его фюрер-полковник.
— Уже не уверен.
— Для нас конечная цель — замысел атамана.
— …Суть которого мне пока что неизвестна. Тогда, как вы представляете себе мою беседу с Исимурой?
Родзаевский долго молчал.
— Окончательные инструкции вы получите только на диверсионной базе, непосредственно перед выступлением. В этом смысл нашей тактики. К сожалению, я не смог связаться с атаманом, а должен сообщить вам, что Исимура — его давнишний знакомый. Однако мне не ясно, насколько откровенными были их беседы. И вообще происходили ли они в самое последнее время.
— Понятно: окончательные инструкции я получу лишь на базе, — кивнул Курбатов. Сложности взаимоотношений штаба русской армии с японской разведкой его не интересовали. — Для Исимуры этого будет достаточно.
— Загадкой остается — почему он вдруг пожелал видеть вас, ротмистр?
— Наверное, захотелось усложнить мне жизнь в России.
— Она и так будет не из легких, уж поверьте мне, князь. Вы не представляете себе, что там за режим. Слежка друг за другом, доносы. Любой появившийся незнакомец — сигнал для десятков платных и добровольных доносчиков.
— Создается впечатление, что все режимы одинаковы: что в России, что в Германии, что здесь, на земле, оккупированной японцами.
— Опасные выводы, — покачал головой Родзаевский. — Смелые, но опасные. Хотите покаяться, изменить мнение о себе.
— Мнение о себе я сумею изменить, лишь ступив на землю России. Вы же измените его, только получив первые донесения.
Устало взглянув на Курбатова, Родзаевский отвернулся и несколько минут сидел молча, глядя куда-то перед собой. Ротмистр заметил, как побагровела его худощавая, сплетенная из выступающих бугристых вен шея.
— Хочется надеяться, ротмистр, хочется надеяться. Я ведь всегда считал вас одним из офицеров, наиболее преданных идее национал-социализма. Одним из наиболее надежных членов «Российского фашистского союза». Человеком, нацеленным на то, чтобы изменить мир.
«А ведь, кажется, он действительно усомнился во мне, — удивленно признал Курбатов. — Достаточно было одной откровенной фразы. Ну что ж, фюрер-полковник остается верен себе».
— Вспомните, как сложно и неброско начинал свой путь в идее национал-социализма Гитлер. В каких условиях, в тюремной камере, создавал свой основной труд. Как боль души, ложились его раздумья на страницы выдающейся исповеди «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости»[16]. Лжи, глупости и трусости, князь Курбатов. Так вот, мы с вами для того и основали свой союз, чтобы не дать славянской нации окончательно погрязнуть во лжи, глупости и трусости. Основали, заметьте, здесь[17], неподалеку от Тибета и Гималаев, где нашли приют вышедшие из Атлантиды Великие Посвященные — арии. И откуда взошло, озаряя знамена белой цивилизации, бесконечное колесо веры Бомпо.
— Извините, господин полковник, но с трудами и философскими взглядами Гаусгоффера[18]и Блаватской я знаком достаточно хорошо.
— Разве я в этом сомневаюсь? — вновь оглянулся Родзаевский, озаряя аристократическое лицо благородной салонной бледностью. — Разве посмел бы усомниться в этом, князь Курбатов? Сейчас я веду речь не о ваших знаниях, а о ваших убеждениях. О вере.
