под моей ладонью. – Не злись и не упрямься. Здесь любая царапина может быть смертельной. Хочешь, я завтра передам мазь? Найду с кем. Обещаю. Да хотя бы Миролюба попрошу, чтобы он через своего воина передал.
Альгидрас теперь смотрел на меня сверху вниз, неровно дыша и то и дело облизывая пересохшие губы. Едва я подумала, что нужно предложить ему попить, чтобы ему самому не пришлось тянуться, как после слов о Миролюбе он усмехнулся так резко, что после этого вздрогнул всем телом.
– Да издеваешься ты, что ли? – прошептал он, зажмуриваясь. – Ты думай хоть чуть-чуть! Миролюб – жених твой. А мы с воеводой больше не побратимы. То, что ты сейчас со мной одна, да еще и его о том попросила… Да у меня даже слов на тебя нет.
– Да что вы все заладили?! – сердито воскликнула я. – Ты ранен! Я просто хочу помочь. О каком сраме вы тут твердите, Альгидрас?
Он так посмотрел на меня, что я, не выдержав, отвела взгляд и тут же смутилась, потому что перед глазами оказалась обнаженная кожа, пересеченная рваным, словно выцветшим шрамом. Как раз под грудью слева, где сердце. Выше был такой же шрам у ключицы, только чуть поменьше.
– Откуда эти шрамы? – спросила я, чтобы скрыть смущение.
– От кварского обряда, – раздалось над головой. – И вот сейчас ты должна была испугаться.
– Я ничего не знаю об этом обряде, потому и пугаться мне нечего. Хотя видела, что Миролюб насторожился.
– Насторожился? Княжич испугался! И любой бы испугался. Ты даже не понимаешь, что это значит. Со мной даже рядом быть теперь нельзя! – хрипло закончил он.
Он был прав – я не понимала. Но я очень сомневалась, что знание о том, что он побывал в кварском обряде, заставило бы мое сердце стучать ровнее при взгляде на него или бы вовсе заставило не думать о нем.
– Здесь верят, что после обряда человек становится… не человеком вовсе. Его боятся, потому что он видел смерти и… – Альгидрас запнулся, подбирая слова, – и много боли. А еще верят, что боги дали ему силы убивать одним взглядом.
– Но это ведь только предрассудки, – сказала я, поднимая взгляд к его лицу.
– Но они в этой вере живут, – едва слышно сказал хванец.
Он выглядел совсем паршиво: дыхание было рваным, а лицо блестело от испарины. Я некстати подумала, что это очень странный мир, потому что мои эмоции здесь были совершенно не похожи на те, что я испытывала в своей прошлой жизни. Никогда мое сердце не колотилось вот так, и дыхание не перехватывало, и колени не дрожали. «Это и есть любовь, да? Вот такая, что хочется задохнуться от нежности и страха за него? Я не уверена, что мне это нужно», – подумала я. Впрочем, что-то тут же отозвалось глухим: «Нужно. Ты просто умрешь без этого». И было нечто совсем уж мистическое в этом неуместном внутреннем диалоге.
– Я не буду тебя больше утомлять, – прошептала я, поднимаясь на ноги. – Ты… поправляйся, пожалуйста. Если что-то нужно…
Все то время, что я медленно вставала, взгляд Альгидраса не отрывался от моих глаз, и снова что-то мистическое было в том, как его непривычно темные в скудном освещении глаза следили за мной. Он смотрел сейчас снизу вверх, словно хотел о чем-то спросить, или же что-то сказать, или попросить остаться. Я вздрогнула, осознав, что снова перехватила тень его эмоций.
Он моргнул, разрывая контакт, и прошептал:
– Ты… иди. Я… правда устал.
Вот, значит, как работает все в этом мире – и в Свири, и в том – большом и уже почти ненастоящем, – эмоции кричат об одном, вслух же произносится совсем другое.
– Конечно, – приняла я старые как мир правила игры. – Ты… держись, ладно?
Вот сейчас я уйду, а он останется. Радим приставит ко мне охрану, и я больше не выйду за ворота, потому что кто-то пытался меня убить. Альгидраса тоже явно пытались убить, но пока воеводу это не волнует. Я не знала, надолго ли, но вполне возможно, что убийцам этого хватит. Миролюб – наша последняя надежда на хоть какую-то защиту – на заре уезжает и, как он сам говорит, понятия не имеет, когда вернется. Дурацкая мысль, что эта наша встреча может быть последней, заставила меня протянуть руку и неуверенно коснуться влажной пряди, убирая ее с его лица. Альгидрас медленно моргнул, словно успел впасть в транс, и закрыл глаза, отгораживаясь от всего, снимая с себя всякую ответственность за происходящее. И я вдруг поняла, что ему на самом деле очень-очень плохо, раз уж он перестал меня воспитывать и одергивать, а позволяет делать все, что хочется. Я провела рукой по его волосам, почувствовав, как мое сердце понеслось вскачь, хотя до этого казалось, что быстрее биться оно уже не сможет. Для чувства, которое охватило меня в этот момент, больше всего подходило название «мучительная нежность». Я прочертила линию по его виску, по скуле, по шее, а потом, оторвав пальцы от кожи, провела ими над бордовой полоской свежего шрама и легонько коснулась плеча. Его кожа была влажной и горячей, а еще неожиданно нежной. Я с усилием отняла руку, понимая, что не имею права задерживать ее дольше.
– Все будет хорошо, – зачем-то прошептала я и быстро поцеловала хванца в висок.
Когда я отстранялась, мне показалось, что Альгидрас сделал ответное движение, пытаясь продлить прикосновение. Впрочем, возможно, мне это просто показалось. Ведь ему и вправду было очень плохо.
Я вышла, аккуратно притворив дверь. Сколько я там пробыла? Мне казалось, вечность. Очень-очень короткую вечность. Дойдя до сеней, я почувствовала, что комок в горле все никак не исчезает. Да что же это такое? Я попробовала сглотнуть, потом помахала ладонью перед лицом, однако, к моему ужасу, это не помогло. Кажется, все слезы, которые так и не выплакались сегодня до конца, разом попросились наружу. Зажав рот ладонью, я попыталась сдержать всхлип, но у меня ничего не вышло. Рядом как из-под земли вырос Миролюб. Он быстро перехватил мою руку, отвел от лица, и мои рыдания прорвались наружу. Миролюб несколько секунд всматривался в мое лицо в полутьме сеней, а потом прошептал напряженно:
– Обидел он тебя?
Я разрыдалась еще сильнее, понимая, что это наверняка слышат и Велена, и Альгидрас. Миролюб чуть дернул меня за руку, вынуждая ответить. Я изо всех сил замотала головой и выдавила сквозь рыдания:
– Нет. Я… испугалась. За него, за тебя. Я…
Миролюб не дал мне договорить, быстро прижав к себе. Он гладил меня по волосам и бормотал что-то про то, что все хорошо, что все наладится и поправится мой хванец и будет лучше прежнего. И я бы возразила, что он совсем не мой хванец, да только рыдания все не прекращались, а еще что-то в глубине души было полностью согласно с этим определением. Он мой. И все.
Не знаю, сколько времени я заливала рубаху Миролюба слезами, но ему явно пора было присваивать звание героя. Он вытерпел мою истерику стоически, ни словом не упрекнув. Когда я прорыдалась, он вывел меня во двор, усадил на ступени и попросил у застывшей на крыльце Велены кружку воды. Впрочем, сам же за ней сходил, сказав Велене не беспокоиться, у него, мол, ноги молодые. Женщина смотрела на нас в мрачном молчании.
Миролюб вернулся с водой, я сделала пару глотков, умылась, хотела привычно вытереться рукавом, но не успела: княжич размотал свой подвернутый рукав и деловито утер мое лицо, точно я была ребенком. В очередной раз меня кольнула мысль о том, что я не заслуживаю его хорошего отношения. Впрочем, я уже не могла этого изменить и с горечью сознавала, что не уверена, смогу ли в будущем, хотя прекрасно понимала, что Миролюб – друг и суженый был просто находкой, а вот Миролюб-враг… Я невольно вздрогнула. Мне не хотелось бы проверять, каким он может быть врагом.
Мы распрощались с Веленой. Точнее, распрощались они с Миролюбом, я же и рта не раскрыла, потому что мне все еще было невыносимо стыдно. На обратном пути княжич не спешил заводить разговор. Я тоже молчала, думая о том, что к страху за Альгидраса примешивается паршивое ощущение, что я обманываю Миролюба. Наконец я не выдержала.
– Ты надолго в Дворище?
Миролюб сбился с шага, словно мой вопрос вырвал
