class="p">«Когда на скатах крыш…»
Когда на скатах крыш
не отыскать ни кошки, ни собаки,
когда на кухне мышь
обсушивает феном перепонки,
когда сухой тростник
по воздуху не расставляет знаки,
поскольку мокр тростник,
не мыслит и противится возгонке,
включаешь новости и слышишь мокрую ложь —
в Сиднее дождь.
Потому что это – не дождь.
Та сплошная вода, что с небес до земли
располагается здесь,
не идет никуда, она просто есть,
и в любом огороде из-под материковых глыб
на поверхность выходят остатки хлебов и рыб,
восстает росток познанья добра и зла
и глядит на поток с обеих сторон стекла.
Острый радужный рай прорезает точное время
и крышу в твоем дому…
Пять часов. Значит – ставим чай.
Потому что чай.
Потому.
О дьяволе и синем ките
Он всегда был вором и плагиатором —
даже более, чем тираном,
как сорока – любую мелочь, чужой законченный труд…
В ту субботу евреи пишут: мол, Бог играет
с левиафаном.
Сначала глазам не поверил, потом проверил – не врут.
Обтянутый синевою, облитый плотью земною,
счастливые тридцать метров, бесконечные,
словно во сне,
и эту массу покоя Он подманивает луною —
и кит взлетает к луне.
Огромный, в подзвездной выси, силой хвоста и мысли
летящий, в брызгах и искрах
сносящий небесный лёд,
его предок был мной написан,
от хвоста до конца вибриссы.
Земноводный, похож на крысу…
А этот еще и поёт.
«Лес как лошадь хрипит…»
Лес как лошадь хрипит,
дымный шарф догоняет красный солнечный шар,
а ехидна спит,
над ехидной происходит лесной пожар.
Когда стихийное бедствие
поражает эвкалипты, папоротники, всадников и стрекоз,
Она оценивает последствия,
закапывается в грунт и впадает в анабиоз.
Потом тычется на пожарище бестолково,
без иголок, кутаясь в лиственное тряпьё,
и, не говоря никому никакого слова,
ест выживших муравьёв.
Муравьи не любят её.
Так что, скользя прозрачной тропой пожарной,
там, где слои на слои на слои легли,
лучше смотри по сторонам, мой плацентарный,
мало ли что может проснуться из-под земли.
«И тут приходят атребаты…»
И тут приходят атребаты, их колдовские атрибуты
дураковаты, мелковаты, расходуются за минуты,
но убегает всяк двуногий, завидев эти космы, пасмы —
они и нравственно нестроги, и многочисленны ужасно.
От Будапешта мчатся гунны в объятия родного края,
тут радоваться бы разумно – но гляньте, от кого сбегают:
квазирептильные творенья настолько обхожденьем грубы,
что вызывают несваренье у здешних тигров саблезубых.
Ледник вползает и сползает, стирая контуры Европы.
из наших только цезарь знает,
что делать с этим хронотопом,
он ловит смысл в потоках шума,
на карте устраняет пятна —
конечно, Цезарь тоже умер,
но с ним хотя бы все понятно:
коль в мироздании нестройном все обратимо, поправимо
и мир живых воскрес послойно —
кто им управит лучше Рима?
Отстроимся веков на тридцать,
пока предзимней вспышкой света
с Центавра не стартует птица
по направленью к Назарету.
«Гоголь спалил с утра восемь новых страниц…»
Гоголь спалил с утра восемь новых страниц,
на глубине Днепра – кладбище редких птиц,
кладбище слов и рек, школа, журнал, кино,
сплыло под шлюзы век, было изменено.
В книге чужая мысль ловит свой дофамин,
множит отзвук и след, вновь аппетит дразня.
Что сохраняет смысл? То, что прочел камин.
То, что увидит свет на языке огня.
«Иона сказал: я промок и продрог…»
Иона сказал: я промок и продрог,
мой аккадский хромает как мой иврит,
и выгляжу я как полный пророк, которого проглотил кит.
Но я-то сбежал от имен, времен,
от приказа спасать, от стихий и сил,
а кит себе плыл, фильтровал планктон,
но господь пожелал – и он проглотил.
И все эти три подводных дня —
где тишина? кому пустота? —
бог стоял поперек глотки у меня,
а я, соответственно, у кита.
И когда посреди межреберной тьмы
я кивнул и ответил: пойду, готов,
я жалел не вас, о дети чумы,
а ваши деревья, ослов, котов,
которым собой творить чудеса
в очередной беспощадный раз,
когда вас опять полезут спасать – как же оставить вас?
Китовым фонтаном, струей дождя
в город входя как в сумрачный лес…
Давайте попробуем без чудес.
Однажды сделаем без чудес.
«А царица сына, представляете, родила…»
А царица сына, представляете, родила
в понедельник, в полночь тринадцатого числа,
тут и иноземцу можно бы догадаться,
что вот этот подменыш, подсказанец, лишний рот
даже в качестве жертвы не подойдёт
для строительства наций.
Ну убили, конечно, и няньку, и всех подряд,
все равно случились и смута, и мор, и мглад…
там и без царицы лёд был отменно тонок.
Ведь и снега не было, и по весне лило,
и под горлом ненависть как расколотое стекло,
и одних похоронок…
…Но уж как-то иначе оно бы произошло,
каб не тот ребенок.
«В этом мире есть генетта, она живёт…»
В этом мире есть генетта, она живёт,
спит, хвостом накрывшись, как генетте удобно,
не тревожит разве что крупный и мелкий рогатый скот,
остальное (включая фрукты и кур) – съедобно.
В атмосфере – лёд, облаков сплошной перелёт,
затонувший город
