закончились, она принесла акции. Теперь она была законной владелицей крохотной доли своего завода. Впрочем, aкции тут же были проданы по дешевке. Матери хотелось быть свободной, ей хотелось свой, а не общий кухонный гарнитур, золотые цепочки и красивое черное платье. Мир отца мог ей это дать, и она повернулась к нему своим большим красивым лицом.
Но, родив меня, она оказалась в полном одиночестве: отец по ночам пропадал в гараже или ездил по делам, а еще молодая бабка, ее мать, была занята воспитанием младшей дочери. Мать отца, жившая тогда в Усть-Илимске, была заведующей в магазине, и ей было не до невестки с внучкой. Когда матери удалось отдать меня в сад и привести себя в порядок после декрета, она надела платье и пришла в пивбар, где собиралась братва. Там ее встретили женщины отцовских друзей, усадили за стол и жестами указали на всех, с кем за это время спал отец. Мать сказала, что у нее тогда зашевелились волосы на голове. Вошедший в бар отец, не ожидавший там ее увидеть, попросту не заметил жену и прошел к соседнему столику, за которым сидела молодая рыжеволосая женщина. Он наклонился и что-то сказал ей на ухо. А мать, любившая неожиданные и эффектные ситуации, негромко, но отчетливо окликнула его по имени. Это могло быть забавной историей, если бы ее показали в программе «Городок», но это была история из жизни моих родителей. В отместку ему она стала танцевать по вечерам в ресторане в короткой юбке.
Я была мамзелью. Я все думаю, какую судьбу мне должно было пророчить это прозвище? И каждый раз останавливаю себя, потому что во мне все еще отзывается это наглое слово. Оно изворотливое и нечистое. Мне стыдно от него. Шаламов писал: «Будущее дочерей (если они где-нибудь есть) представляется вору совершенно нормальным в карьере проститутки, подруги какого-либо знатного вора. Вообще никакого морального груза (даже в блатарской специфичности) на совести блатаря тут не лежит». Шаламов писал это в пятьдесят девятом году, оглядываясь на рассвет жестокой воровской субкультуры тридцатых. Она стала местом, где завязалась, расцвела и бросила свои семена блатная этика.
Когда писал Шаламов, кончилась «сучья» война и амнистии одна за другой выбрасывали на волю сотни тысяч блатных. Ничего не рождается из пустоты, и ничего никуда не пропадает, это закон физики, и это закон культуры. Помнящие золотой век тридцатых, блатные передавали из поколение в поколение свои ценности и заповеди. Преображенный мир всегда несет в себе следы прошлого, как тело помнит езду на велосипеде и хранит шрамы. Не верь в новое, все вокруг очень старое. Внутри себя я верчу это слово «мамзель», и оно отзывается во мне стыдом. Оно существует очень давно, еще не было меня, а оно было.
8
А я ведь почти ничего не помнила об Астрахани. Помнила только тяжелую жаркую духоту. Помнила непереносимое чувство собственной неуместности в этих краях рядом с отцом. Когда в моей съемной московской квартире отключили горячую воду, я купила билеты на самолет в Астрахань и сняла студию в новостройке недалеко от набережной. Это была квартира, которую люди готовят не для себя, а для сдачи. Все в ней было пластиковое и одноразовое, даже если само по себе одноразовым изначально не мыслилось: душное темное в навязчивый рисунок постельное белье, негнущиеся полиуретановые тапочки и швейный набор в шкафу. Все мне было привычно, все работало на условность уюта и заботы обо мне. Хозяин, отдавая мне ключи, признался, что я всего лишь третья гостья в их квартире. В приложении я прочла отзывы предыдущих гостей, они были довольны. Как только хозяин ушел, я обнаружила несколько черных волос на подоконнике, а на шкафах – пятна кетчупа. Унитаз тоже был несвежим. Видимо, подумала я, хозяева решили, что если квартира новая, то в ней не должно быть видно грязи. На второй день я нашла все те же черные волосы на раковине в ванной, а кондиционер потек и перестал работать. Моя поездка пришлась на конец июня, в Астрахани держалась сорокаградусная жара, и я, не желая снова сталкиваться с хозяином и тем более ремонтником, терпела духоту. То же самое было, когда мы с женой приехали переждать зиму в Анапе. На второй день у нас сломалась одна из двух газовых конфорок, и все оставшееся время мы готовили на одной. Из-за этого завтрак мог занять около полутора часов: мне нужно было сварить кофе, пожарить яичницу для себя и сварить кашу для жены. Пока ее каша стыла, готовилась моя яичница. Пока готовились яичница и каша, мой кофе остывал полностью, по очереди за ними стоял чай. Но я никак не могла себя перебороть и написать хозяйке о поломке. Одна мысль о том, что мне придется говорить с чужим человеком, ввергала в тревогу. Я была готова ежедневно по очереди готовить кашу, яичницу и кофе, но не была готова пережить столкновение.
Теперь я сидела без кондиционера. Чего я только не вытворяла: я накладывала компрессы, вымачивала рубашку в холодной воде и носила мокрой, пока она не высохнет. Я работала на унитазе рядом с наполненной холодной водой ванной, но не сдавалась. Я собиралась написать о поломке ровно в тот момент, когда опущу ключ от квартиры в почтовый ящик. Да и что говорить, если интернет в анапской квартире еле работал и, когда я по What’s app’у попросила хозяйку изменить тариф, она предложила мне открыть шкаф, в котором стоит модем. На участие хозяев временных квартир я никогда не рассчитывала.
Когда что-то решаешь, оно никогда не получается. Я приехала в Астрахань, чтобы провести расследование смерти отца. Я хотела сходить в морг и местный СПИД-центр, но в самый последний момент, уже в Шереметьево, поняла, что забыла свидетельство о рождении, а без него меня никто и слушать бы не стал, разве ты не знаешь, как здесь. И что мне оставалось делать? Вместо СПИД-центра и морга я пошла в Музей Велимира Хлебникова читать материалы его сестры Веры, поехала в дельту в поселок Трудфронт, в котором жил мой дед-рыбак, долго бродила по городу и пошла на кладбище на могилу отца. По пути я делала заметки о степи.
Я прошла по улице, где лет десять назад жила у отца. Я так и не нашла дома: маленькой двухкомнатной избы с бетонной пристройкой и пластиковыми окнами. Несколько домов по улице Чехова были похожи на этот дом с темной маленькой комнатой, где я горько мастурбировала между чтением фрагментов ранних греческих философов и «Истории
