родной. И-до завтра?
…А мне хочется тебя просто в кокон теплый обернуть, кокон, сотканный из света, ласки, тепла и нежности…
…только скажи мне на всякий случай, что ты немножечко — чуть-чуть — будешь помнить меня все эти дни…
Она огляделась вокруг, пытаясь найти защиту от своих собственных строк, сочиненных сердцем. И еще раз с какой-то обезоруживающей ясностью поняла, что через него обращалась к себе самой, прощаясь, быть может, с последней возможностью любить и быть любимой.
Пять лет прошло, страсть выветрилась, выцвела, образ поистаскался, но ощущение щемящей, щенячьей нежности осталось. Потому что после того самого окончательного разрыва с ним словно разорвалось любовное пространство, ничего существенного в ее жизни не появлялось. И никого рядом. Все казалось преходящим, кроме одного — быстротечности времени.
«Быстротечность времени» — ненавистное словосочетание, которое хочется взять, как рыбу за хвост, и с размаху колотить об острый угол стола до тех пор, пока оно не расплющится и не превратится в подобие расплющенного циферблата, изображенного полоумным Дали.
Кстати, слово «полоумный» тоже какое-то мерзкое, хотя и слагается из нейтральных слов «половина» и «ум»; то есть, половина ума уже делает человека полоумным и выводит его на грань сумасшествия и гениальности. Шаг вправо — гений, шаг влево — идиот, «тебе половина, и мне половина»…
…Он все-таки был ее половиной, ее неотъемлемой частью, ее смыслом существования. Вот почему, помимо ощущения нежности, осталось от разрыва с ним и ощущение боли. «Чего же боле?»… — «А боле — всё!» — как говорят старушки в архангельских деревнях, заканчивая разговор.
Сладострастье насекомых
Насекомым — сладострастье,
Ангел — Богу предстоит…
Ф. Шиллер, «Ода к радости»
В последнее время она практически не выходила из дома и не общалась ни с кем, кроме своей племянницы. Та изредка звонила по телефону, искренне справляясь о самочувствии своей забубенной тетушки. И ей была приятна даже такая забота («золотая забота…»), хотя она этой заботе нимало дивилась: ее родной брат-отец заботливой и приветливой девчушки — просто-напросто забыл о ее существовании, вычеркнул из списка живых, будто не родились они от одних отца с матерью, будто и не связывало их кровное родство. «Уродство какое-то, — думала она, садясь за шитье платьев для кукол (тем, собственно, и подрабатывала), — уродство, не имеющее никакого объяснения: какой бы я ни была отвратительной, гадкой, зачем от меня отмахиваться? Зачем лишать минимального тепла и внимания?!»
Нет, она нисколько не жалела себя — напротив, порой ненавидела, ненавидела свои огромные груди, вылезавшие из любого, даже скромного, выреза, как глаза из орбит; ненавидела свое тело вообще, словно не зная ответа на мандельштамовское «дано мне тело, что же делать с ним…» — ненавидела так, что даже спать ложилась в пижаме и в носочках. Истоки этой испепеляющей ненависти, безусловно, таились в детстве.
«Наверное, мама породила часть моих комплексов, ходила часто по дому обнаженной, а мне казалось, что это и не правильно, и не красиво…» — говорила она, гладя ласково своя облезлую кошку. И добавляла, обращаясь к разлегшейся на коленях любимице: «Только ты я мне верна, киса. Пятнадцать лет со мной живешь. А как я живу? Как старая дева!»
…Женщиной она стала в пятнадцать лет, не получив при этом никакого удовольствия. Приняла это как должное, сменила несколько любовников, пока не ощутила в душе и теле полное безразличие. С другой стороны, по доброте душевной она долго не отказывала мужчинам, могла порой менять по пять-семь партнеров в день.
Позже, когда ей исполнилось тридцать, решила вместе с подругой подсчитать, сколько же в ее постели перебывало сладострастников, дошла до тысячи — и ужаснулась.
— Да ты прям Мессалина какая-то! — сказала подруга, усмехнувшись.
— Мессалина, Мессалина, — согласилась она торопливо, — но Мессалина хотя бы удовольствие получала…
Впрочем, после этого разговора ее как будто замкнуло, ей захотелось тепла и уюта семейной жизни, и она заторопилась замуж. Судьба отнюдь не благоволила к ней: три замужества оказались удручающе бесплодными.
Первый муж мужественно продержался полгода, а затем впал в запой, ввинтился, вошел в него, как шахтер в забой, и, заваленный антрацитом, выбрался оттуда с помощью спасателей, будучи не в состоянии продолжать семейную жизнь.
Второй супруг, прыгнув в ее объятья, так же резво оттуда и выпрыгнул. Однако поселился при этом в соседней комнате.
В то время врачи поставили ей диагноз, связанный с онкологией, и полтора года она боролась с болезнью; и полтора года муж, по его словам, ждал, когда она умрет, чтобы завладеть всей квартирой.
Он так и говорил жене, не таясь:
— Ты сдохнешь, ведьма, и я получу твою квартиру, ты непременно сдохнешь!
Полтора года он повторял это заклинание, полтора года не прикасался к ней, сидел и ждал ее смерти. Но она выжила, справилась, а на суде, во время бракоразводного процесса, выяснилось, что ее благоверный женился на ней только тогда, когда узнал, что у нее обнаружили опухоль.
После развода она некоторое время поработала солисткой хора в опере, иногда исполняла даже небольшие партии. Но вот появился последний, третий, муж и настоял, чтобы она оставила театр, утверждал, что работа и семья — две вещи несовместные. Она выбрала семью. Она всегда хотела семью. А он ушел от нее, и она осталась без семьи, работы и денег.
Теперь она пела только тогда, когда мыла посуду. На голос приходила, не спеша, кошка и слушала, распластавшись на полу подобием прорыжевшего облачка.
Как-то, копаясь в Интернете, в завалах всевозможных служб знакомств, она случайно попала на любознательного молодого человека, вступила с ним в переписку и даже позволила себе завести скоропалительную интрижку, которая привела обоих в постель. И, как оказалось, ненадолго: отрезвев, она прогнала юного воздыхателя восвояси, а себя долго кляла за то, что дала слабину.
По ночам ей часто стал сниться один и тот же кошмар: во время бурного полового акта с мужчиной, чье лицо менялось неузнаваемо от фрикции к фрикции, она вдруг превращалась в огромное насекомое. Сладострастно перебирая лапками, она оказывалась среди тысячи таких же насекомых, и, судорожно извиваясь и постанывая, они ползли по высохшему руслу реки все вместе. Над ними на бреющем полете то и дело пролетали равнодушные ангелы, их мяукающие голоса, поющие осанну, нещадно фальшивили.
Ночь в Венеции
…Что может быть лучше, чем поцелуи на Мосту вздохов или вздохи на Мосту поцелуев?
Что может быть лучше, чем это звездное небо, нависшее над Венецией, эти узкие улочки, по
