в небо.
«Когда я был в Гималаях, – продолжаю я, – я кое-что видел. Зазубренные вершины флуоресцентно-белого цвета. Я никогда не видел ничего подобного. Понимаете, когда светило солнце, эти горы сияли. Они были такими яркими. Они…»
Она нежно касается моего запястья: «Я понимаю».
«В любом случае они были здесь задолго до нас и будут еще долго после нас, – я киваю на ночное небо. – Совсем как те звезды».
Я делаю большой глоток.
«Держу пари, они смеются над нами. Как близко к сердцу мы все принимаем».
Она мягко улыбается. Даже уголки ее глаз улыбаются.
«Что?»
Она качает головой, продолжая улыбаться. Что-то в моей груди начинает теплеть. Я наполняю наши бокалы.
Она издает смешок: «Я немного пьяна».
«Добро пожаловать в клуб».
Она наклоняется вперед, натягивает куртку на колени.
«Вы находитесь на Камино. Вы паломник, – она бросает взгляд на бар. – Мы все паломники».
«У меня другая ситуация, – говорю я. – Это не было какой-то грандиозной целью моей жизни. Я просто оказался здесь».
Она качает головой, улыбаясь.
«Случайный паломник, – медленно произносит она, – все равно остается паломником».
Ночь достаточно светлая, чтобы я мог разглядеть ее лицо. У нее длинные изогнутые ресницы.
«Смотрите, – Розанджела указывает вверх. – Смотрите!»
Я смотрю вверх. Везде звезды. Луны нет.
«Что?»
Она делает рукой дугообразное движение.
«Падающая звезда?»
«Да. Очень красивая».
Мы видим несколько падающих звезд, и каждый раз, когда мы замечаем их, она смеется. Я показываю ей крошечную белую точку, медленно движущуюся по небу.
«Спутник».
«Люди могут создавать звезды», – говорит она, хлопая в ладоши. Чистый восторг.
От того, как она это произносит, у меня возникает внезапное желание поцеловать ее. Вместо этого я делаю глоток прямо из бутылки. Мои конечности покалывает, и они немеют от холода.
«Что вы думаете об Игнасио?» – спрашиваю я.
«Это замечательный человек, – говорит она. – Совершенно уникальный».
«Я злюсь на себя за то, что все пропустил, – я указываю на ее крест. – И за это».
Она хихикает, прикрывает рот рукой и разражается смехом.
«Что вас рассмешило?»
«Вы», – удается ей сказать, затем она снова начинает хохотать. «Вы такой серьезный, – говорит она, когда наконец перестает смеяться. Ее голос становится выше. – Я должна была бы сейчас сидеть дома у мамы и плакать у нее на плече, но я здесь. Почему? Потому что пройти по Камино – моя мечта. Я выбираю быть здесь. Мы сами сдерживаем себя, а вовсе не жизнь».
Если бы я любил себя…
«Жизнь велит двигаться вперед. Например, по Камино».
… то что бы я сделал?
«Это мне кое-что напомнило», – говорю я и рассказываю ей о теории Лоика о противостоянии сердца и разума. О волшебстве. Я рассказываю ей о монахе. Она улыбается и опирается на мое плечо, чтобы встать.
«Мне кажется, – говорит она, занимая устойчивое положение, – мне кажется, что вы приняли свое решение».
«Какое решение?»
«Вы знаете».
Она наклоняется за своим стаканом. Дельфины проплывают мимо ее щек, и я начинаю тянуться, чтобы коснуться ее лица, почувствовать ее тепло, но одергиваю себя. Она замечает мой взгляд.
«Это, – говорит она, снимая крестик Игнасио со своей шеи, – вам».
Я начинаю протестовать, но палец, приложенный к моим губам, останавливает меня.
«О, мой серьезный паломник, – говорит она своим певучим голосом, – опустите голову».
Я подчиняюсь. Она надевает шнурок мне на голову и дергает.
Ее голос звучит нежно: «Вам это нужно больше, чем мне».
С крестом на груди я смотрю на нее снизу вверх. Она улыбается медленной, восхитительной улыбкой и проводит пальцем по моей щеке. Прикосновение такое мягкое. Стук моего сердца отдается в ушах. Затем она выпрямляется и направляется к приюту.
«Boa noite»[30], – ее голос растворяется в ночи.
Я долго смотрю на крест у себя на груди.
Если бы я любил себя, я бы…
Наконец-то я это говорю. Монаху. Камино. Тому, кто дергает за чертовы ниточки.
«Да».
День девятый
Начинается рассвет: темный оттенок красного с примесью оранжевого, как пестрое сари на индийской свадьбе. Паломники направляются на запад. Я нахожу телефонную будку и делаю еще один звонок.
«Мам».
Через Атлантику слышится радость в ее голосе.
«Привет, бета».
«Я совершаю паломничество».
Пауза. Затем смех.
«Ну, твоей тете это понравилось бы».
Несмотря на ее беспокойство, она понимает меня. Может быть, поэтому мы ссорились всего дважды в моей жизни. И когда я говорю «мы», я имею в виду себя.
В первый раз из-за мужчины. После того как мы ушли от моего отца, их было несколько, и каждый следующий нравился мне все меньше, пока однажды, когда я учился в старших классах, Боб, или Шмоб, или как там его звали, не нагрубил ей за ужином. Я схватил его тарелку, выбросил еду в мусорное ведро и сел напротив, свирепо глядя на него. Вскоре после этого он ушел, а она плакала и ничего не говорила. Больше никаких мужчин поблизости не появлялось.
Второй раз это случилось в прошлом году, когда она призналась, что ухаживала за моим отцом после курсов химиотерапии. Я начал орать на нее, чтобы она прекратила это делать. Она молчала по телефону, позволяя мне продолжать, затем наконец тихим и твердым голосом произнесла: «Он умирает, бета. Так надо было».
И это несмотря на все, через что ей пришлось пройти. Это сразило меня. Я повесил трубку, не в силах говорить. Мои руки дрожали.
«Когда ты будешь готов вернуться домой?»
«Я правда не знаю, мам».
«Тебе нужны деньги?»
«Нет». Я должен справиться со всем сам.
Я рассказываю ей о Камино. Она слушает, ни разу не перебив меня.
«Я бы хотела совершить что-нибудь подобное», – говорит она.
Я рассказал Сью немного о нашей с мамой жизни, о том, как усердно она трудилась. Бралась за любую работу с минимальной оплатой труда, за уборку домов – за все, на чем можно заработать. В тот раз, когда мы ушли от отца, мы стояли на вокзале: два чемодана, идти некуда, мама держит меня за руку и тихо плачет.
«Вы сильная женщина», – сказала ей Сью при первой встрече. «Нет, – сказала моя мать. – Но у меня был ребенок. Я посмотрела на него, и это придало мне сил».
Я часто чувствую вину за то счастье, которым она пожертвовала ради меня. Я почти начинаю рассказывать ей о Сью, но останавливаюсь. Не нужно усугублять ее беспокойство. Она считала, что Сью мне подходит.
