– Именно. С жаворонками. – Про себя Барбара недоумевала, как она справится с затеянной ею поездкой к доктору с двумя родителями разом. Она заранее страшилась намеченного за несколько недель визита. Мать нельзя оставить дома одну, пока они с отцом отправятся к врачу. Если миссис Хейверс выпустить из-под контроля хоть на десять минут, может произойти все что угодно. Но везти их обоих, отца, практически неподвижного, прикованного к кислородному баллону, и мать, в любой момент способную ускользнуть, раствориться в хрустальной пещере своего блаженного безумия… Неужели она справится со всем этим?
Барбара понимала, что настала пора найти помощника – не равнодушно вежливого социального работника, заглядывающего изредка проверить, не развалился ли еще их дом на куски, а человека, готового постоянно жить в доме, надежного, внимательного, заботливого к ее родителям.
Но это утопия. Где его взять? Ничего не остается, только и дальше брести наугад по своему скорбному пути. От этой мысли у Барбары перехватило горло– она словно заглянула на миг в кошмарное будущее, без конца, без надежды.
Зазвонил телефон. Барбара потащилась в кухню, чтобы взять трубку. Она запретила себе содрогаться при виде оставшейся с завтрака на столе посуды, перемазанной высохшим яичным желтком. Звонил Линли.
– У нас тут убийство, сержант, ~– сообщил он. – Встретимся завтра в полвосьмого у дома Сент-Джеймса.
Конечно, Барбара могла бы попросить отгул, и Линли пошел бы ей навстречу. Она никогда не делилась с ним своими житейскими обстоятельствами, но этого и не требовалось: за последние недели она провела в Скотленд-Ярде столько часов сверхурочно, что, безусловно, заработала право на два-три выходных. Линли понимал это и даже не поинтересовался бы, зачем Барбаре понадобилось отпрашиваться. Но, кляня саму себя за слабость, Барбара и не подумала отказываться от нового дела: оно даст ей возможность отложить завтрашнюю возню с обоими родителями, бесконечную поездку к врачу, тревожное ожидание под дверью кабинета и постоянную необходимость следить за матерью, точно за малышом-непоседой. Новое дело давало ей – пусть и временное – право уклониться, законную отсрочку.
– Хейверс? – окликнул ее Линли. – Вы меня слышите?
Вот сейчас она и должна обратиться с просьбой об отгуле, объяснить свою ситуацию– ей понадобится несколько часов, а то и весь день, чтобы уладить кое-какие домашние дела. Всего три слова: «Мне нужен выходной», но она не могла выдавить их из себя.
– В полвосьмого у дома Сент-Джеймса, – повторила она. – Буду, сэр.
Он положил трубку, и Барбара тоже. Она пыталась заглянуть себе в душу, найти имя овладевшему ею чувству. Ей бы хотелось думать, что это запоздалый стыд, но, увы, это чувство больше напоминало ликование.
Она отправилась предупредить отца, что визит к врачу придется перенести на другой день.
Кевин Уотли пошел в паб – не в ближайший к дому «Ройял Плантагенет», нет, он прошел по набережной, а потом мимо треугольного клочка зеленой травы– здесь, на лужайке, они с Мэттью как-то тренировались, запуская самолеты с дистанционным управлением– и добрался до более старого паба на пригорке, торчавшем точно полусогнутый палец над Темзой.
Он сознательно предпочел «Сизого голубя». В «Ройял Плантагенет», хоть он и расположен у самой двери его дома, он мог бы забыться на пару минут. Здесь он не забудется.
Он сидел за столиком лицом к воде. Вечером похолодало, но рыбаки все же выходили на ночную ловлю, волна покачивала их лодки, круги от фонарей колебались в такт мерному движению. Кевин смотрел на эту картину, и в памяти его оживал Мэттью– вот он бежит по пристани, падает, разбивает колено, и выпрямляется, и не плачет, хотя из раны течет кровь, не плачет и потом, когда ему накладывают швы. Храбрый мальчонка, с ранних лет такой.
Отведя глаза от пристани, Кевин уткнулся взглядом в деревянный столик. Стол покрывали подставки под пивные кружки с рекламой «Уотни», «Гиннесса» и «Смита». Кевин принялся тщательно тасовать их, словно карты, разложил на столе, снова перетасовал. Он чувствовал, что дыхание его становится частым и поверхностным – надо бы вдохнуть поглубже, набрать побольше воздуха– но если он глубоко вздохнет, он может утратить власть над собой. Нет, он этого не сделает, не поддастся. Если он потеряет контроль над собой, ему уже не вернуть его вновь. Лучше обойтись без воздуха. Подождать.
Он не был уверен, придет ли нужный ему человек в паб поздним воскресным вечером, за несколько минут до закрытия, он вообще не знал, ходит ли еще сюда этот посетитель. Много лет назад, когда Пэтси работала тут за стойкой, он был завсегдатаем. Потом она сменила работу, устроилась в гостиницу в Южном Кенсингтоне, хотя жалованье там было ниже. Ради Мэттью, сказала она, ради Мэттью. Разве мальчику приятно будет признаваться друзьям, что его мать – барменша?
Кевин тогда согласился с ней.
Они твердо решили воспитать мальчика как должно. Пусть у него в жизни будет больше возможностей, чем у них. Он получит хорошее образование, сможет стать выдающимся человеком. Они обязаны все сделать для него, они понимали это. Их чудесный, желанный мальчик, любимый их крохотка, связавший их воедино неразрывными узами, живое воплощение их молитв, их мечты – мечты, рассыпавшейся в прах, когда Кевина привели в морг и предложили опознать тело, лежавшее на стерильно чистой металлической тележке.
Мэттью накрывала какая-то казенная зеленая простыня, прямо посреди нее виднелся неуместный штамп «Прачечная-химчистка Льюистона» – можно подумать, это тюк с грязным бельем, подготовленный к отправке в стирку. Любезный, явно сочувствовавший ему полицейский сержант откинул простыню с лица мальчика, но в этом уже не было необходимости– при перевозке левая нога выглянула из-под зеленого покрывала, и Кевин сразу понял, что перед ним – тело сына.
Подумать только – он знал каждую черточку в этом детском теле, достаточно было увидеть одну только левую стопу, чтобы безнадежное отчаяние поглотило его. Но Кевин послушно выполнил всю процедуру до конца, осмотрел тело полностью.
Он видел лицо Мэттью – лицо, с которого бесстрастная рука смерти стерла всегда одухотворявшую его радость. Когда-то ему говорили, будто по лицу покойника можно догадаться, какой смертью он умер, но теперь он убедился в ложности старинной приметы: на теле Мэттью остались следы пыток, насилия, но лицо казалось спокойным, точно он уснул.
Кевин словно со стороны услышал свой нелепый, невозможный, смехотворный вопрос: «Мальчик умер? Вы уверены, что он мертв?»
Сержант вновь опустил простыню на лицо Мэттью.
– Безусловно. Мне очень жаль.
Ему жаль. Что он знает о Мэттью, как может он по-настоящему сожалеть о его смерти? Что знает он о железной дороге, построенной отцом и сыном в подвале, о спроектированных ими зданиях, составивших три города, через которые проезжали их поезда? Мэттью настаивал: все дома должны строиться по единому масштабу, только из природных материалов, никакой синтетики. Сколько лет ушло на эту работу, сколько часов удовольствия она им доставила! Что знает об этом сержант? Ничего. Ничего. Он пробормочет пустые слова сочувствия и забудет их, как только Мэттью опустят в могилу.
