Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
Папа говорил, что ей сто лет! И она еще всех переживет. Папы и мамы уже нет. Интересно, жива ли еще черепаха? Кто знает.
За забором у нас жила итальянская семья – мальчик и девочка с мамой и папой. Мои родители с ними здоровались, но не общались. И мне запретили ходить к ним. Как потом выяснилось, на инструктаже в Москве нашим гражданам запрещали заводить знакомства с европейцами и местными жителями. Наши просто ходили преподавать в школы русский язык, и все: никаких общений и знакомств. В магазины можно было ходить, и мама часто с русскими тетями ходила в итальянские магазины покупать, как они говорили, золотишко. Но с соседями почему-то общаться было нельзя. Они могли нас заразить тлетворными идеями западной культуры.
Смуглый итальянец раздевал своих детей догола и направлял на них шланг с холодной водой, дети визжали под струей. Я смотрел на них украдкой из-за забора, особенно на девочку. У нее было что-то не так, как у меня, чего-то не хватало. Ну, потом соседка Рузан меня просветила.
Как-то маме предложили взять под руководство хор военных моряков: у мамы было музыкальное образование, и она согласилась на добровольных началах. В посольстве начались репетиции, и мама меня брала с собой. «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной», – пели задорные моряки, и я радовался: этот Ленин прямо как Дедушка Мороз, добрый и детей любит. Как мой дедушка. Я тоже пел эту песню, и все говорили, что у меня абсолютный слух. Мама очень этому радовалась, но на музыку меня не отдала. Она говорила:
– Все! Хватит! Я отмучилась с твоей сестрой, сольфеджио за нее сдавала. Лучше стань учителем русского языка и литературы, как мы, а не музыкантом.
Так и не оправдал я ее надежд – стал «шутом гороховым», как она меня ласково называла до конца своих дней.
Хор был готов, и нас с мамой пригласили на военный советский корабль, на концерт моряков. Дирижером была мама. У трапа к кораблю в порту меня подхватили моряки и передали, как передают кирпичи на стройке, наверх по лестнице на палубу. Мама, наверное, поднялась сама. В общем, я оказался на корабле – большом, как целый город. Впереди океан, а сзади берег. Берег качался, океан тоже. А потом начался концерт. Все песни я уже знал, меня сильно тошнило. Мне сказали, что у меня морская болезнь. Я сразу представил, что сейчас мне дадут касторку или еще какую-нибудь гадость в виде лекарства, которое обычно давали, когда я болел, и я начал блевать. Матросы смеялись. Мол, ничего, бывает. А я хотел домой!
Кабан
У мамы была бурная жизнь – она преподавала, дирижировала и воспитывала. Отец тоже преподавал местным русский язык, но из хобби у него был только бильярд. Кстати, он очень хорошо играл. Даже когда наши переехали в Лос-Анджелес, папа и там играл в бильярд. И говорят, опять неплохо, несмотря на преклонный возраст. Они уехали туда из Армении, когда им было уже за семьдесят. Папа умудрялся везде, где бы мы ни были, найти бильярдный стол и часами тренировался, даже если партнеры все проиграли и устали.
Но вдруг в один прекрасный воскресный день папа пришел домой, мы с мамой сидели на веранде под пальмами. Он сказал, что идет с русскими летчиками в джунгли на охоту. Мама удивилась, раньше к этому у него не было интереса. Я тоже намылился и сказал, что иду с ним. Мама мне напомнила про бармалеев, которые живут в Африке и едят маленьких детей, и я сразу отказался от этой мысли. Вообще в СССР было принято детей пугать. Это был такой метод воспитания. Ну типа косточку от вишни глотать нельзя, а то в животе вырастет дерево. Нельзя не слушать родителей, они могут умереть. Нельзя маленьким спускаться во двор, тебя украдут и сделают из тебя мыло. Нельзя трогать письку, она высохнет и отвалится. И все в этом духе. И вот теперь мама напомнила про бармалеев. Я смирился. Жить хотелось очень.
За папой приехала посольская машина, и они укатили. Вечером они вернулись, и папа попросил маму привязать собак. После этого он и еще четыре мужика внесли в ворота что-то очень большое и положили на землю. Обезьяны закричали и исчезли.
На земле лежал большой коричнево-черный монстр. У него были желтые клыки, вздутый живот, и на животе видна была рана с запекшейся кровью. Я спросил, что это. Мне сказали, что пуля попала в живот, и это кровь. Странно как-то, а почему она желтовато-черная? Я ведь знал, что кровь красная. Мне сказали, что в Африке все черное, и засмеялись. Я поверил. Я не знал, что кровь на воздухе чернеет.
Мама убежала в дом, сказав, что она эту гадость есть не будет: туша воняла навозом. Мужики обрадовались, как неандертальцы, что им больше достанется. Кабана повесили за ногу на дерево, папин друг взял нож и разрезал монстру брюхо. Оттуда хлынули в ведро кишки и черная кровь сгустками. Смотреть на это было и противно, и страшно, но я смотрел. Ведро переполнилось содержимым живота монстра, и все потекло на землю. Собаки сходили с ума, обезьяны опять появились и начали визжать. Мужики не обращали на них внимания и вырывали из брюха длинные сосиски кишок, зеленоватые и противные. Потом что-то круглое выпало оттуда, как тяжелый мешок. Мне сказали, что это желудок. Все это воняло, и вдобавок появились еще и мухи. В Африке они не такие, как у нас в Ереване, у бабули Лизы на кухне. Они огромные и разные по размерам. На деревьях с обезьянами расселись черные как смоль вороны и стали зловеще каркать. Мужики отбивались от мух и проклинали ворон, но вороны были наглые и начали слетать на землю и требовать мясо. Папа их отгонял. Мама крикнула мне из окна, чтобы я немедленно бежал домой, а то меня унесут вороны. Я окончательно испугался и убежал к маме. Папа с друзьями смеялись.
Кабан превратился в кусочки мяса, кишки съели собаки и довольные вороны, обезьяны опять спрятались. Они ждали, когда мы сядем за стол.
Разожгли костер. Я очень любил шашлык и сейчас люблю, но противнее того мяса никогда ничего не ел. Оно было тугое, как резина, и кислое на вкус. Мама мне сварила гречку, которую положила в дорогу бабуля Лиза. Бабуля меня часто кормила гречкой, и я вспомнил ее, мне стало грустно. Хотелось к ней и к деду Айку в Ереван.
Айгедзор
Когда мы вернулись из Африки, то переехали на новую квартиру на улице Айгедзор. Бабуля Лиза и дед Айк остались у себя дома доживать свою старость. Таксисты улицу Айгедзор называли улицей миллионеров. Наш дом стоял над Разданским ущельем. Балкон смотрел прямо на реку, а внизу росли абрикосовые и тутовые сады. С этого момента, как только мы переехали, меня стали пускать во двор. Мне уже было шесть лет. Оттуда я и пошел в школу.
Дом был пятиэтажный. Там жили шишки, так говорила бабуля Лиза. Я понял, что шишки – это люди, которые работают в министерствах и в ЦК. Папе тоже дали в этом доме большую квартиру, и я понял, что папа тоже шишка. В доме жил прокурор республики, всякие начальники, должностные лица из правительства. Мама их всех тоже называла рабизами. Для нее рабизы и плебеи были все, кто не говорил по-русски, имел армянское образование, не знал русской литературы. Наши записались на квартиру в этом доме, еще когда мне был один год. И так как отец был одним из замов министра просвещения, им полагалась элитная квартира с шишками.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
