с половиной часа. Рекордно короткий срок…
Я могла еще успеть на выступление группы Лекса, но что-то удержало от того, чтобы назвать адрес «Игуаны», изменить маршрут. Мне требовалось побыть одной, зализать раны, понять себя. Не надо Романову видеть меня такой: испуганной, запутавшейся, в необъяснимом раздрае.
Всегда считала себя очень практичной, рациональной, волевой, всегда оптимистично смотрела на мир, и теперь неспособность найти ответ на самый простой вопрос нервировала, зудела и даже вызывала панику, понимание того, что я в тупике.
Вынужденные минуты безделья не помогали. В стрессе мне всегда хотелось куда-то нестись, делать что-то трудоемкое, я же вынуждена смотреть в окно на сменяющие друг друга, но однотипные улицы, ярко светящиеся вывески, разноцветную подсветку у зданий и скверов. Все же самое замечательное время — ночное. Темнота скрывает всю грязь, убожество и неустроенность, а фонари высвечивают именно те стороны, которые нужно, преобразуя плохое в хорошее, а местами — в мистически прекрасное. Это как с вечерним макияжем, когда все не то, чем кажется…
Дома, захлопнув за собой дверь и закрыв ее на оба замка, я сбросила туфли и устремилась в ванную. Под душем простояла около получаса, безжалостно расставаясь с укладкой, макияжем, натирая тело скрабом и мочалкой. Надо было смыть с себя даже воспоминания о минувших двух с половиной часах, проведенных в клубе, молчу уже о запахах, следах прикосновений.
Когда, закутанная в полотенце, вышла, увидела пришедшее от Лекса сообщение: «Надеюсь, ты там веселишься за нас двоих, а то мне без тебя здесь скучно и пусто. Но день рождения — святое, как я мог не отпустить тебя к воздушным шарикам, шампанскому и милым женским сплетням?»
Положила телефон и, ссутулившись, оперлась обеими руками о письменный стол. На меня обрушилось понимание: мы с ним совершенно разные и никогда не будем едины, не надо обманывать себя. Он слишком бесхитростный, светлый, такой, будто никакая грязь мира никогда его не касалась и не коснется. А я… Я — часть этого грязного мира. Лицемерная, расчетливая. Стяжательница.
Из глаз вдруг хлынули слезы. Наверное, снова настал тот момент, когда следует пожалеть себя, дать мраку полностью накрыть и настоящее, и будущее… Десяти минут хватит.
Когда истерика и слезы чуть отпустили, я скинула полотенце, натянула нижнее белье, шорты и, с особым удовольствием, футболку, которую забрала у Лекса. Все будет в порядке, нет таких проблем, которые нельзя решить, надо просто верить и интенсивнее работать руками и ногами, чтобы выбраться с этого дна.
Где-то до часу ночи я мыла, чистила, пылесосила, намеренно изматывая себя, запрещая думать, раз за разом стирая, дезинфицируя вывод о том, что заблуждаюсь, выбираю неверный путь. Чушь! Помню, увидела как-то у одной из одногруппниц на ее страничке отличные слова очередного великого: «Постарайтесь получить то, что любите. Иначе придется полюбить то, что получили». Вот последнего я как раз не хочу.
***
— Дословно вспомни, что ты ей сказала, — распорядилась Валентина, старший менеджер, с успехом заменявшая вечно отсутствующую заведующую, сверлила меня неприязненным и колким взглядом.
Я закатила глаза.
— Она смотрела базы под макияж. Сначала спросила про лучшие бренды, потом — про тон. Я сказала: «Вы зря потратите деньги. Сначала нужно убрать следы акне да и само акне. Потратьте деньги на косметолога. Вот мой совет».
Я смотрела в глаза Валентины, густо залепленные накладными ресницами, и чувствовала одно: смертельно устала, хочу послать всех нахрен и лечь спать.
Ночь выдалась бессонной, хотя, когда Лекс вернулся, старательно притворилась спящей. Прислушивалась, как он тихо ходил в соседней комнате, видимо, раздеваясь, как отправился в душ, потом лег.
Раньше, в тех случаях, когда мы не возвращались вместе, всегда ожидали друг друга. Обзавелись привычкой болтать на ночь о том, о сем, сидя за кухонным столом, запивая чаем купленный или приготовленный мною десерт. Ну в основном, его ел Романов, я же просто наблюдала или со смехом воровала с его тарелки крем или крошки, или соблазнительные кусочки ягод…
Но вчера он лег без этого устоявшегося ритуала… И чувствовала: его это обеспокоило. Я слышала, как поскрипывал диван — Лекс тоже не мог уснуть. А утром, как бы тихо ни старалась двигаться, он мгновенно вскочил, словно лишь дремал, сторожил мое появление.
Я натянуто улыбнулась:
— Привет. Прости, не хотела будить.
— Ерунда, — он потер лицо, поскреб пробивающуюся щетину. — Как вчера все прошло? Ты неожиданно вернулась раньше меня.
Я пожала плечами и прошла на кухню.
Не хотелось с ним говорить. Та стена между нами, которую вчера ощутила впервые и которая царапала острыми фрагментами поверхности, холодила душу, сегодня никуда не делась, а будто даже выше и прочнее стала. Эта стена защищала прежде всего меня саму. Мне нужно было время, чтобы собрать себя по кусочкам, чтобы перестать бояться непонятно чего, чтобы разобраться. Загвоздка в том, что я не знала: что именно разбилось, в чем именно нужно разобраться?
Я соорудила горячие бутерброды, сварила кофе, но успела сделать лишь несколько глотков, когда на кухню зашел Романов. Пробормотав, что как раз сегодня мне нужно быть на работе пораньше, оставила его одного, мгновенно помрачневшего, растерянного, обулась в прихожей, подхватила сумку и ушла.
Паршиво начавшийся день и дальше покатился по наклонной. Люди бесили и раздражали больше обычного, трескотня девчонок-сотрудниц вызывала головную боль и потребность нецензурно осадить их.
Я не знала, что происходит… Казалось, теряла связь сама с собой. Это было много хуже того вечера, когда ушла от Решетникова. Тогда мысли заняло составление плана, бурливший в крови адреналин требовал собраться, не поддаваться панике, эмоциям. Тогда все быстро определилось: есть трудности, их надо преодолеть. Теперь же… все словно осыпалось пеплом, стало зыбким, призрачным, странным.
Лучше всего помог бы разговор с Романовым. Лекс быстро бы нормализовал мое настроение, самочувствие и потерявшее фундамент мировоззрение дружескими объятиями, шуткой, ценными и чисто мужскими умозаключениями. Но любая такая беседа означает, что я должна быть откровенна. И если раньше могла себе позволить раскрыть все на девяносто процентов, пожаловаться и посетовать, как несправедлива жизнь, то как раз сейчас откровенность была под запретом.
А потом пришла ярость. Она не
