о литературе и о своей работе»).
Я склонен рассматривать этот иронический выпад как эстетическое завещание писателя, из которого я старался исходить, составляя этот том.
Исходя из этого «эстетического завещания», я отказался от традиционного подразделения коротких зощенковских новелл на рассказы» и фельетоны». Руководствовался я при этом еще и тем соображением, что грань между рассказом и фельетоном у Зощенко, как правило, весьма условна и, в сущности, неразличима. Сам он постоянно одни и те же свои юмористические истории публиковал сперва под рубрикой «Фельетоны», а потом, в более поздних изданиях, переводил их в разряд «Рассказов».
Нищий
Повадился ко мне один нищий ходить.
Парень это был здоровенный: ногу согнет — портки лопаются, и к тому же нахальный до невозможности. Он стучал в мою дверь кулаками и говорил не как принято: «подайте, гражданин», а:
— Нельзя ли, гражданин, получить безработному!
Подал я ему раз, другой, третий. Наконец говорю:
— Вот, братишка, получай пять рублей и отстань, сделай милость. Работать мешаешь… Раньше как через неделю на глаза не показывайся.
— Ладно, — сказал нищий, рассматривая на свет полученные деньги. — Пускай так. Значит, это за неделю вперед? Хорошо-с, прощайте…
Через неделю ровно нищий снова заявился. Он поздоровался со мной, как со старым знакомым, за руку. Спросил, чего пишу и сколько я получаю за работу — поденно или как.
Я дал ему пятерку, он кивнул мне головой, потряс мою руку и ушел.
И всякую неделю, по пятницам, приходил он ко мне, получал свою пятерку, жал мне руку и уходил. Иногда, впрочем, присаживался на кровать и интересовался политическими новостями и литературой.
А раз как-то. получив деньги, он помялся у двери и сказал:
— Прибавить, гражданин, нужно. По курсу чтобы… Невыгодно мне… Рубль падает…
Я посмеялся над его нахальством, но прибавил:
— Вот, — говорю, — еще два рубля — не могу больше.
— Ну что ж, — говорит, — пущай так. Ладно.
Он спрятал деньги в карман, поговорил со мной о финансах Республики и ушел, громко стуча американскими сапожищами.
Наконец, на днях это было, он приходит ко мне. Денег у меня не было.
— Нету, — говорю, — братишка, сейчас. Извини. В другой раз зайди.
— Как — говорит, — в другой раз? Договор дороже денег… Плати сейчас.
— Да как же. — говорю, — ты можешь требовать?
— Да нет, плати сейчас. Я, — говорит, — не согласен ждать. Я, — говорит, — могу в инспекцию заявить. Нынче вас за это не погладят по головке… Довольно.
Посмотрел я на него — нет, не шутит. Говорит серьезно, обидчиво, кричать даже начал на меня.
— Послушай, — говорю, — дурья голова, сам посуди, ну можешь ли ты с меня требовать?
— Да нет, — говорит, — ничего не знаю. Пущай тогда инспекция разбирается.
Занял я у соседа семь рублей — дал нищему. Он взял деньги и, не прощаясь, даже не кивнув мне головой, ушел.
Больше он ко мне не приходил — наверное, обиделся.
Агитатор
Сторож авиационной школы Григорий Косоносов поехал в отпуск в деревню.
— Ну что ж, товарищ Косоносов, — говорили ему приятели перед отъездом, — поедете, так уж вы, тово. поагитируйте в деревне-то. Скажите мужичкам: вот, мол, авиации развивается… Может, мужички на аэроплан сложатся.
— Это будьте уверены, — говорил Косоносов. — поагитирую. Что другое, а уж про авиацию, не беспокойтесь, скажу.
В деревню приехал Косоносов осенью и в первый же день приезда отправился в совет.
— Вот, — сказал, — желаю поагитировать. Как я есть приехадши из города, так нельзя ли собрание собрать?
— Что ж, — сказал председатель, — валяйте, завтра соберу мужичков.
На другой день председатель собрал мужичков у пожарного сарая.
Григорий Косоносов вышел к ним, поклонился и, с непривычки робея, начал говорить дрожащим голосом.
— Так вот, этово… — сказал Косоносов, — авияция, товарищи крестьяне… Как вы есть народ, конечно, темный, то, этово, про политику скажу… Тут, скажем, Германия, а тут Керзон. Тут Россия, а тут… вообще…
— Это ты про что, милый? — не поняли мужички.
— Про что? — обиделся Косоносов. — Про авияцию я. Развивается, этого, авияция… Тут Россия, а тут Китай.
Мужички слушали мрачно.
— Не задерживай! — крикнул кто-то сзади.
— Я не задерживаю, — сказал Косоносов. — Я про авияцию… Развивается, товаршци крестьяне. Ничего не скажу против. Что есть, то есть. Не спорю…
— Непонятно! — крикнул председатель. — Вы, товарищ, ближе к массам…
Косоносов подошел ближе к толпе и, свернув козью ножку, снова начал:
— Так вот, этово, товарищи крестьяне… Строят еропланы и летают после. По воздуху то есть. Ну, иной, конечно. не удержится — бабахнет вниз. Как это летчик товарищ Ермилкин. Взлететь взлетел, а там как бабахнет, аж кишки врозь…
— Не птица ведь, — сказали мужики.
— Я же и говорю, — обрадовался Косоносов поддержке, — известно — не птица. Птица — та упадет, ей хоть бы хрен — отряхнулась и дальше… А тут накось, выкуси… Другой тоже летчик, товарищ Михаил Иваныч Попков. Полетел, все честь честью, бац — в моторе порча… Как бабахнет…
— Ну? — спросили мужики.
— Ей-богу. А то один на деревья сверзился. И висит, что маленький. Испужался, блажит, умора… Разные бывают случаи. А то раз у нас корова под пропеллер сунулась. Раз-раз, чик-чик — и на кусочки. Где роги, а где вообще брюхо — разобрать невозможно… Собаки тоже, бывает, попадают.
— И лошади? — спросили мужики. — Неужто и лошади, родимый, попадают?
— И лошади, — сказал Косоносов. — Очень просто.
— Ишь, сволочи, вред им в ухо, — сказал кто-то. — До чего додумались! Лошадей крошить… И что ж, милый, развивается это?
— Я же и говорю, — сказал Косоносов, — развивается, товарищи крестьяне… Вы, этово, соберитесь миром и жертвуйте.
— Это на что же, милый, жертвовать? — спросили мужики.
— На ероплан, — сказал Косоносов.
Мужики, мрачно посмеиваясь, стали расходиться.
Беда
Егор Иваныч, по фамилии Глотов, мужик из деревни Гнилые Прудки, два года копил деньги на лошадь. Питался худо, бросил махорку, а что до самогона, то забыл, какой и вкус в нем. То есть как ножом отрезало — не помнит Егор Иваныч, какой вкус, хоть убей.
А вспомнить, конечно, тянуло. Но крепился мужик.
Очень уж ему нужна была лошадь.
«Вот куплю, — думал, — лошадь и клюкну тогда. Будьте покойны».
Два года копил мужик
