с матерью? — спросил во дворе Платон.
— Надоели эти старые присказки!..
Поскрипывают по поселку калитки. Со всех сторон к конторе стекаются рабочие. В горбатом переулке Платон и Виктор повстречались с Иваном Вязовым. Тот поздоровался с парнями за руку, оглядел Платона с ног до головы, обернулся к Сорокину:
— Как, бригадир, дела?
— Лучше некуда, Иван Прокофьич!
— Хвалишься?
— А что не похвалиться, по восемьдесят кубиков даем, — приосанился Виктор.
— А Заварухин вот с девяноста не сходит, — сощурились в усмешке вязовские глаза. — Как же это — комсомольцы, а отстаете?
Виктор засопел. Втайне он давно мечтал обогнать Заварухина, но там подобрались опытные рабочие, а у него молодежь зеленая.
— Смотри, зятек, вызовет он вас на соревнование, побьет, придется кое-кому перед ним покраснеть…
У Виктора пламенем загорелись уши. Непривычно прозвучало «зятек», даже сердце заколотилось. Он отвернулся от Вязова и молчал до самой конторы. А Платан при упоминании о Заварухине незаметно дотронулся до своего носа — побаливал нос. Виктору о вчерашнем случае ничего не сказал. «Странно: если не Заварухин, то кто меня ударил? — недоумевал Корешов. — И осталась же еще в людях привычка зверя».
Когда садились в автобус, Иван Вязов поинтересовался у Виктора, не возвратился ли отец из тайги. Виктор отрицательно мотнул головой. «С девяноста не сходит, — вертелось у него на уме. — Но у Заварухина лесосека хорошая, — искал Виктор оправдания. — Вот на новую лесосеку перейдем, тогда посмотрим кто кого…»
В автобусе Платон неожиданно увидел у длинноногого Кости под левым глазом большой синяк. «Так вот кого науськал Заварухин», — чертыхнулся про себя Платон.
Виктор на работе нервничал. Он как будто старался выжать из трактора все, на что тот способен. На лесосеке Виктор отругал вальщика Николая Прошина.
— Куда хлысты навалил? Глаза на затылке?!
Николай виновато моргал. Потом махнул рукой, пошел к деревьям.
Тося заметил:
— Когда человек зол на себя, он зол на всех…
Анатолий, обрубщик сучьев, сегодня против обыкновения не донимал Тосю, не называл его «бабой»: у парня разболелся зуб, и он ходил с перекошенным от боли лицом.
— А ты за нитку привяжи его, а нитку к дереву, р-раз! — и порядок, — посоветовал Платон. — Он же у тебя шатается…
— Больно, — поежился парень.
— А ты как думал.
— Давай попробуем? — несмело предложил Анатолий.
Попробовали. Получилось. Анатолий долго разглядывал зуб, потом спрятал его в нагрудный карман и протянул Корешову руку.
— С меня пол-литра.
— Все на пол-литра меряешь… — буркнул Тося. — Это тебя не касается.
— Хватит вам препираться, — примирительно вставил Платон. — Что за парень этот ваш длинноногий Костя?
— Костя? Прихвостень заварухинский…
— Ясно.
— Что ясно?
— Да так…
Когда формировали вторую пачку хлыстов, набежавшая туча неожиданно разразилась проливным дождем. Тайга зашумела, заволокло ее синеватой дымкой. В тайге вдруг стало неуютно, как в тесной и неубранной квартире. Горизонт сузился, горизонта вообще не стало. Намокли спецовки, бревна стали тяжелыми, скользкими, как ужи. Анатолий вопросительно посмотрел на бригадира — не пора ли кончать, не то смайнает по хребту, не очухаешься. Но Виктор и слышать не желал.
— Не сахарные, не размокнете, — сказал он.
— Сытый голодному не верит, — вздохнул Тося, намекая, что Сорокину в кабине трактора тепло и не мокро. — Какая муха его сегодня укусила?..
— Не муха, а слова Вязова. Тот сказал, что мы комсомольцы, а отстаем от Заварухина.
— Его сам черт не обгонит, — задумчиво произнес Тося.
— Так уж и черт, — усмехнулся Платон. — Вот вызвали бы его на соревнование, да и хвоста показали…
Тося и Анатолий откровенно в глаза Корешову рассмеялись. Платон почувствовал, что, пожалуй, и верно через край хватил: он не знает ни Заварухина, ни даже этих парней, да и саму работу только-только начал осваивать. Правда, ничего сложного в ней не было, но это с первого взгляда. С первого взгляда и пихту за ель примешь.
Дождь кончился так же неожиданно, как и начался. Из-за туч проглянуло солнце. От спецовок парней запарило, как в раннюю весну от вспаханного чернозема…
5
И робела и боялась Анна мужа — не понимала она его. Нестер был для нее таким же далеким, как и в первые дни замужества. Вовсе плохо стало после общественного суда. Анна ждала, что он станет драться, учинит в квартире разбой. А он, наоборот, затих, даже будто бы ссутулился больше прежнего. Но случись Анне поймать его взгляд — и женщина вся внутренне вздрагивала.
Шли дни, молчание мужа становилось невыносимым. Сегодня вечером он принес бутылку водки и всю ее высосал… Стал кричать, бить кулаком по столу.
— Они у меня еще попляшут за эти проценты!.. — И площадной бранью обрушивался на Волошина и Вязова… А потом дико, как помешанный, смеялся и говорил совсем непонятное для Анны. — Уже плясали такие… Голенькие, ха-ха-ха! Голенькие!..
Анна даже рот руками зажала — так страшно ей стало. Хотела добежать до соседей, отсидеться там. Нестер загородил дорогу, глаза сузились, вроде бы как и хмеля не бывало, и во всем его облике появилось что-то такое, что Анну даже оторопь взяла.
— Куда спохватилась? — притянул за грудки Анну. — Это я спьяна наболтал, помешательство какое-то в голову зашло…
— А я-то слушаю и думаю, чепуху мелет…
— Верно, чепуху, — Нестер подвел Анну к столу, вылил в стакан остатки водки. — На, пей!
Анна не посмела ослушаться — выпила, поперхнулась. Нестер обнял ее за плечи, сказал ласково на ухо:
— Эх ты, пьяница! Родная ты моя!
У Анны затрепыхало сердце — впервые ласково заговорил с ней муж — прижалась к нему, заревела.
— Ну, ну, дуреха, не плачь. Все врет этот Вязов, не для себя, для тебя деньги копил. Завтра сниму с книжки, съездим в район, котиковую доху купим… Что деньги, деньги прах. Разодену, как королеву, пусть от зависти все Вязовы полопаются…
У Анны от этих слов дух захватило. То ли от водки, то ли от радости в голове все помешалось, обалдела совсем женщина. Перед глазами одна картина краше другой: идет она по поселку этакой павой в котиковой шубе… «Да он хороший, совсем хороший», — расчувствовалась Анна. И все обиды, и слова Вязова, которые он тогда говорил в клубе, — все это куда-то вмиг улетело, растворилось: податливо женское сердце на ласку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Горела лучшая лесосека. Прожорливые языки пламени лизали смолистые стволы кедров; от кипящих в пожарище сучьев раздавались по тайге выстрелы. Шлейф дыма, прижатый ветром, стлался по распадку, гнал впереди себя пышнохвостых белок, полосатых бурундуков. Схватившись с належенных мест, уносились в сопки быстроногие косули, всякая живая тварь уносила ноги подальше от пожара…
Наумов охрипшим от волнения голосом кричал в телефонную
