и все последующие дни я ничего не видел.
«Что за вонь! — рвал глотку кто-то. — Кто воняет, платит пять тысяч иен. Что значит — у тебя нет таких денег? Чтобы завтра принесла. Черт возьми, от тебя воняет как от свиньи. Хрю-хрю. Дохлый хомяк и то приятнее пахнет. Эй, принцесса математики! Как поделить быка на корову?»
Брошенное вскользь безобидное предложение с неимоверной скоростью разрослось в целый текст.
Юкико нужен был друг.
Тот, кто постоит за нее.
А что я?
У меня был зашит рот. Я не принимал участия в травле, но и не препятствовал ей. Было важно держаться на плаву во внешнем мире, тогда как внутри все рушилось. Каждое утро, приходя в класс, Юкико заставала свой стол перевернутым. На доске карикатура: хрюкающая свинья с поднятой ногой. Под ней ее имя. Она тщательно стирала каждую линию. «Юкико» стало «Юки». От «Юки» не осталось и следа. С мокрой губкой в руке она наконец обернулась, ищущий взгляд, он нашел меня в стороне. В ее взгляде прелесть, былое сияние: «Клянусь, я рассеюсь звездной пылью». Именно так она смотрела на меня. Словно говорила: «Я рассеиваюсь».
69
Если бы. Я бы. Нет ничего прискорбнее сослагательного наклонения. Возможности, которые оно обрисовывает, никогда не воплотятся, и — несмотря на это или как раз поэтому — они определяют настоящее время. Если бы я тогда вмешался, если бы я смог тогда, я бы сейчас здесь не сидел.
Я бросил Юкико одну на поле боя. Но вместо того чтобы защищаться, она стояла как вкопанная. Магический меловой круг все сужался. Она была как загнанный зверь, притворившийся мертвым. На какое-то время все стихло. Но вскоре нападающие снова взяли верх и не ослабляли хватку, пока не вынюхали самые слабые места. Одно неосторожное движение — и они уже знали, куда целиться. Игра перестала быть игрой, стоял вопрос жизни и смерти. По дороге домой я не видел, как ее прижимают к стене, в темном переходе я не видел, как ей угрожают кулаками, на пустой парковке я не видел, как ей задирают юбку. Я проходил мимо, немой свидетель, вот чему я научился. Если бы вмешался, появилось бы еще одно сослагательное наклонение: я непременно оказался бы следующим загнанным зверем. Лучше не привлекать к себе внимание. Лучше свернуть за угол, пока меня никто не увидел.
70
— Теперь вы знаете.
— Да.
— Значит, вы понимаете, почему я…
— Ты достаточно рассказал.
— Нет, недостаточно. Было еще продолжение.
Тлеющий кончик сигареты.
— Сегодня у вас будут сверхурочные.
Он открыл глаза и, казалось, стал искать точку, на которой можно остановить взгляд. Моргая, он посмотрел сначала на меня, затем на бар, снова на меня, затем на пол. Скрипучий паркет, пьяный заплутал по дороге в туалет. Он беспомощно стоял посреди столиков, его бы взять под руку и отвести. Но он так и продолжал стоять, точно бессмысленный мемориал.
— Жаль, что… — невнятно пробормотал он, звук трубы перебил его.
— Нет, недостаточно, — повторил я. Но мой голос прозвучал грубо.
«Быть может, — подумал я, — лучше избавить нас обоих от концовки». За соседним столиком говорили о рыбах и о том, спят ли они когда-нибудь. «Быть может, — продолжал я размышлять, — оставить все как есть». На ум пришла старая поговорка: «Нельзя разбудить того, кто не спит». Пьяный все еще стоял посреди кафе. Официант обходил его стороной, как предмет интерьера. Тот и в самом деле стоял неподвижно, можно было подумать, что он заснул стоя. Только когда кто-то задел его, он пошатнулся, чтобы тут же снова застыть. Прошло несколько минут, прежде чем он наконец двинулся с места. Однако вместо того, чтобы пойти в туалет, он вернулся за свой столик и заказал еще шнапса.
Я решил, что должен рассказать концовку. Это меньшее, что я могу сделать.
— Было еще продолжение, — сказал я.
71
Ее исковерканное тело нашли на школьном дворе. Она спрыгнула с пятого этажа. На место ее падения приносили цветы. Увядающие розы, гвоздики, хризантемы. На одной из приложенных записок я прочитал: «Мы скорбим, нам стыдно, дорогая Юкико». Я не написал ни строчки. Я думал, она вот-вот должна появиться из кустов, с раскачивающимся хвостом пойти спиной назад. Ко мне. И дальше. Гулять среди могил. Белый лист бумаги в руках. Я пустился бежать. В висках пульсировало. Может быть, может быть, она будет там, у храма, ждать меня. И мы сядем в тени кривой сосны и не допустим, чтобы между нами дул ветер.
Красные нити.
Запыхавшись, я остановился.
Дерево было увешано красными нитями. На каждой ветке нашего дерева дружбы висело по пять нитей, по одной за каждый прошедший год. Я ахнул. Как она залезла так высоко? Как добралась до густой кроны? Наши имена на коре вместе со стволом подросли, вытянулись вверх, к солнцу. Как она могла знать, что я приду сюда? Наконец я увидел и понял ее. И все же не полностью. Создатель такого произведения искусства захочет до самого конца сохранить тайну. Мяуканье храмовой кошки. Неужели она еще жива? Я взял ее на руки и дал когтям вонзиться мне в кожу. Теплая кровь. Я все еще существую. «Милая Юкико, — написал я на сгибе руки, — я хотел сказать тебе, что ты мне нравишься».
72
В нашем поселке образовалась брешь. Дом ее родителей вскоре очистили. Из окна своей комнаты я наблюдал, как люди в масках, прикрывающих нос и рот, выносят всяческий мусор и хлам. Сломанные велосипеды. Мятые кастрюли. Тележку, полную журналов и рекламных буклетов. Радиоприемники. Покрывала. Матрасы, изъеденные мышами. Три коробки с абажурами, гвоздями и винтиками. Выяснилось, что Миядзима давно уже жили за счет соседского мусора.
«Какой позор, — поразилась мама. Она стояла у меня за спиной. — Чего они только не насобирали! Гляди, наш будильник, вон там!»
Она сказала «наш будильник». Как будто он все еще был нашим. Как будто он наш навсегда. Она произнесла это вскользь. Мысли ее витали где-то далеко. Я понял, что не стоит напоминать маме, что она еще год назад выбросила его, потому что он ей сильно докучал. «Пусть будит кого-нибудь другого!» — с этими словами она выбросила его в мусорное ведро.
Последняя тележка с пластиком. Я вышел на улицу. Пустые консервные банки. Батарейки. Треснувшее зеркало, которое уродливо искажало мое отражение. Я заглянул в один из мешков, выставленных перед
