мяч, когда я видела вдалеке ее – невысокую, темноволосую, с короткой
мальчишеской стрижкой, в простенькой ситцевой блузе, так складно, так красиво
обхватывающей ее грудь и уже начинающее полнеть тело. Обнявшись и оживленно
болтая, мы шли длинными, сырыми, поселковыми улицами к ее дому, так весело
пахнущему свежим деревом, свежим чаем, свежим бельем – короче, свежестью. Еще там
были сосны, яблоки, занавески на окнах, маленькая коричневая, точно желудь, собака, гул
поездов вдали и десятилетний Аннин сынишка Назарчик. Был еще муж, но тем летом он
гостил где-то в Соединенных Штатах, а шустрый, щуплый Назаренок – в стоптанных
кроссовках, натянутых на босые ножки, и закатанных до колен брючках бросался нам
навстречу. Назарчик тоже писал стихи и недавно пришел в нашу детскую литературную
студию. Я хорошо помню тот день, когда впервые увидела их – мы выступали на радио,
тогда-то Михаловна, руководительница студии, и познакомила меня с новеньким
черноглазым пацаненком и его такой же черноглазой и ласковой мамой. Пацаненок лип к
матери, точно маленький. Я уже два года как осталась без родителей, поэтому такие вот
картинки, мягко говоря, меня умиляли мало. Но незнакомая черноглазка была проста и
мила. Она похвалила мои стихи и сказала, что давно мечтала познакомиться. Оказывается,
они ходили в студию уже месяц, а я сдавала экзамены и все прошляпила. После радио мы
сидели в каком-то кафе, и Анна уже со смехом держала меня за руку. «Вы поосторожней с
ней, – предупредила Михаловна Анну, закуривая и лукаво глядя на меня. – Она у нас
влюбляется в хорошеньких женщин!» Все засмеялись, я засмеялась тоже, а Анна,
нагнувшись ко мне, шепнула в самое мое ухо: «Только ты, пожалуйста, не влюбляйся в
меня, а то что же я буду с тобой делать?» «Постараюсь. Но обещать ничего не могу…» – я
уже решила быть с нею серьезной и немногословной. Прощаясь со всеми нами, Анна
неожиданно сказала мне: «Может быть, проводишь нас с Назаром до Малаховки? Честное
слово, мне так скучно одной…» Я поехала с ней. Уложив расходившегося Назара спать,
мы сидели на террасе, и она грызла яблоко, из яблока брызнул сок, я попыталась вытереть
ей щёку и нечаянно оказалась слишком близко… Утром, провожая меня на электричку,
Анна сказала: «Имей в виду, я буду звать тебя «Гаврош». «Зови!» – разрешила я. И стала
ездить в Малаховку почти каждый день. Наутро, одурев от бессонной ночи, я всегда
засыпала в электричке и на московском вокзале, второпях разбуженная кем-то, не всегда
могла сообразить, что со мной случилось и где я нахожусь. Находилась я, безусловно, в
раю – тут и гадать было нечего. Между тем, подоспела осень и приблизился день моего
отъезда в Кёльн, но я уже готова была отказаться от поездки: как я выдержу вдали от
Анны целые полгода? Внезапно выяснилось, что отказаться мне никак нельзя – и все
радовались, а я была безутешна. Не буду говорить, как мы расставались – потому что
ничего нового не скажу. По ночам в Кёльне мне снились яблоки – тугие и прохладные,
точно свежая простыня. Анна писала мне несколько раз в неделю. На моем столе стояла ее
фотография – она – прелестно задумчивая, подперев щёку пухлой рукой – видела все, что
я делаю у себя в комнате. Друзья из студии сообщали мне в Кёльн, что ездили большой
компанией – даже и с Михаловной – в Малаховку. «Анна весь дом увешала твоими
фотографиями. Ждет тебя – не дождется. И, знаешь, страшно немного: судя по тому, что
она говорит о тебе, видно, конечно, что влюблена. Но иногда кажется, будто говорит она о
ком-то другом – представляет тебя какой-то идеальной девочкой. Честно говоря, мы
думали, что вы знакомы ближе…» Ближе было некуда. Но я вернусь – и мы познакомимся
заново. Я вернулась – и мы почти тотчас расстались. Не буду говорить, почему и как это
произошло. Видно, друзья мои оказались правы: я вовсе не была той идеальной девочкой,
которую любила Анна. Я еще пыталась все спасти, зачем-то звала ее на какие-то свидания
в городе, она зачем-то на них приходила, в результате все становилось в тысячу раз
больнее и запутанней. Однажды я принесла ей в подарок яблоко – выбрала у продавщицы
фруктов самое огромное, светящееся изнутри. Анна так смеялась! «Гаврошик, зачем мне
яблоко? У меня их целый сад!» Потом она вроде бы даже просила Михаловну вытурить
меня из литературной студии – дескать, ей тяжело встречаться с «этой испорченной
девочкой». Михаловна тогда для приличия наорала на меня: «Тебе учиться надо и стихи
писать, а не путаться со взрослыми тетками…» Мне, собственно, нечего было ответить на
это. Не объяснять же, что мы и поцеловались-то с Анной по-взрослому всего один раз. И я
приняла решение уйти. А кто, скажите, должен был уходить из студии? Маленький
Назарчик? Он ведь тоже писал в Кёльн чудесные письма и называл меня в них своей
старшей сестренкой. Потянулись эти беспросветные дни, я всерьез подумывала о
самоубийстве. Потом как-то поехали всей студией в Малаховку, выступать в детском
доме. После концерта Анна пригласила студию к себе домой – пить чай и развлекаться.
Разумеется, всех, кроме меня. И все шли – радостные, оживленные – к ней домой, и
приближался уже тот миг, когда я должна была отделиться ото всех и одна отправиться к
электричке. Мы подошли к железнодорожному полотну не вовремя: мимо нас громыхал
товарный состав. Только что я была далеко-далеко от Анны, а тут вдруг толпа смешалась,
все как-то отступили назад, и мы оказались рядом, на расстоянии вытянутой руки. Меня
обдало жаром, точно от костра – но что толку? Так далеко друг от друга мы не были еще
никогда. Даже когда нас разделяло расстояние в несколько тысяч километров – и Анна
ждала моих писем, а я тосковала по ней в своем Кёльне – мы были настолько близки, что я
порой чувствовала прикосновение ее пальцев к своей щеке. Теперь жар моментально
сменился могильным холодом – и я – чтоб не встречаться с ней глазами – сделала
несколько шагов к полотну и неотрывно уставилась на колеса проходящего поезда. Анна,
должно быть, подумала что-то страшное. Она решительно шагнула ко мне – и встала
между мною и поездом – маленькая, бледная, решительная. Спиною к грохочущему
товарняку, лицом – ко мне. Теперь она неотрывно смотрела в мои глаза и кусала губы,
когда-то целованные мной. А я смотрела на нее и
